четырнадцатилетней девчонкой.

Дождевые тучи рвутся надо мной, когда я приближаюсь к концу Роуз-Лэйн, и радость от телефонного звонка Джеми тает вместе с моей храбростью. Эпизод со школьницей завлек меня в такое место, где я никогда не была раньше, и к тому времени, как я подхожу к дому, зловещее и больное предчувствие прячется в мертвой хватке тоски. Зайдя, я сразу же отправляюсь во внутренний дворик и сворачиваю себе косой. Сажусь, скрестив ноги, на бетонный пол и жадно вдыхаю, загоняя струи дыма в скорбный свод. И вот тут вот мне вставляет. Холодная тяжесть в животе. Я поняла, в чем сейчас дело. Это осознание того, что однажды мне было четырнадцать, и я была беззаботной. Что некогда я была ребенком.

Набираю ванну, глубокую и горячую, и наливаю себе стакан «Джек Дэниэлс». Ставлю тему «Опе Line» Харви на полную громкость, заныриваю в ванну и смотрю, как мир вокруг темнеет. Папиным классным станком брею ноги и подмышки, но не трогаю паховую зону. С тех пор, как на прошлой неделе материализовались те лихорадки, я разлюбила свою пизду. Перестала подстригать, брить ее и смазывать увлажняющим кремом, начала носить трусики. Трусики для месячных. Начиная с прошлой среды, единственная функция мой пизды — мочеиспускание. Секс и мастурбация временно отменены, и, как ни странно, воздержание спровоцировало ощущение самоудовлетворенности. Ведь каждую ночь я ложусь спать, не мастурбируя на блядей, оттого чувствую себя здоровее и лучше по утрам. Но мне известно, что едва меня измотают злые духи алкоголя, я возжелаю их, словно наркоман наркотика.

Папа переставил шампунь и кондиционер с края ванны на полку над раковиной. Осторожно переступаю, чтобы вернуть их на место, но ноги у меня тяжелые и плохо слушаются, поэтому взамен я решаю вымыть голову мылом. Я отмокаю в ванне до тех пор, пока полумрак не захватывает комнату, и через окно струится холодный вечер, и после того, как музыка замолкает, остается долгая пауза тишины, взбалтываемой лишь дальним воем «скорой помощи». Только постепенное осознание очень остывшей воды в ванне выводит меня из транса.

В момент, как я вытаскиваю себя из ванны, меня бьет по башке мысль о том, что я продинамила папу. Епть! Его лицо, когда я пригласила на ланч, тоже — он прямо просиял. Я сбегаю ПО лестнице и жму его номер на телефоне. Включается автоответчик. Его голос звучит мягко, но одновременно серьезно, затем два гудка, и мне надо что-то сказать.

— Привет, пап, я просто звонила, чтобы…

Не в состоянии придумать вменяемую отмазку, я просто сбрасываю звонок. Стою в коридоре, дрожа, и жду, когда мне придет в голову правильное вранье. Сочинение неправды никогда не было моей сильной стороной. В детстве я была безнадежной врушкой, но я была счастливой и послушной, так что у меня не возникало необходимости врать. Я не знала, что такое ходить по скользким дорожкам. Я принимаюсь сушить волосы и пытаюсь визуализировать Себя в детстве. Секунду громко ржу, вороша волосы, когда представляю себя — такая вся приличная и с пластинками для зубов. Но тут нечто мрачное стучит пальцем мне в затылок и заставляет замолчать. У нее те же волосы и то же самое лицо, но некто чужой поселился под этой кожей. Время вытравило всю хорошесть. Если разложить все мои школьные и универовские фотки в хронологическом порядке, то вы увидите безжалостное и постепенное накопление грязи и лживости. Клянусь, иногда я смотрю в зеркало, и меня пугает та девушка, что мрачно пялится на меня. Я не знаю ее, и она мне не нравится.

Бряцанье тарелок, доносящееся от соседей, когда они складывают посуду в мойку, прорывается сквозь тишину. Из-за него холл кажется пустым и безжизненным, и отсутствие мамы давит на меня, перенося меня в наш старый дом. Я в своей комнате наверху, читаю. Слышу грохот посуды на кухне, и сбегаю вниз, перегибаюсь через перила. Я вижу, как мама согнулась над горой разбитых тарелок и чашек, схватилась за голову, и бессильный женский плач сжимает ей грудь. В дверях цокольного этажа возникает папино лицо. Оно побелевшее и встревоженное. Мне видно, как его взгляд падает на маму и привычно жду его хриплого смеха. Но его лицо остается окаменевшим. Он опускается на колени рядом с ней, обхватывает ее одной рукой и прижимается к ней головой. У меня внутри все сжимается, зловещее предчувствие, и тут удар крови в барабанные перепонки, когда мамин сжатый кулак выскакивает из ниоткуда и со всей силы бьет его в лицо. Папа, он даже ни разу не повышал на нее голос, но я жду, что он треснет ей в ответ. Он даже не сдерживает ее. Просто позволяет ей снова и снова замахиваться на него, и когда она, обмякнув, теряет силы, забрызганная его кровью, он берет ее на руки и укачивает. Но я могу ей это простить. Уже простила. Смерть сестры тяжко придавила ее. Но вот чего я не могу ей простить, это того, что она не дала мне попрощаться. Я на хуй любила тетю Мо, не слабее, чем она.

Девочка с хоккейной площадки опять завладевает моими мыслями, и я пытаюсь вытрясти ее из головы, елозя полотенцем. Залезаю в ящик стола, достаю блокнот и ручку.

Записка кажется бездумной и эгоистичной. Поверхностной. Небрежной.

Но она правдивая. По крайней мере, она правдивая.

Первое, что приходит мне на ум, когда я подтягиваюсь, это что она нас продинамила. Специально, по всей видимости. В доме нет ни одного признака ни света, ни жизни. Пару раз бибикаю, и штора в окне соседнего дома чуть раздвигается, на несколько секунд показав фигуру в пиджаке. Потом комната погружается во тьму. Через несколько мгновений в окне материализуется пара лиц. Одно — значительно крупнее другого. Классическое приоткрывание штор, ё! Такую штуку последний раз видал еще, когда мелким был. Любопытствующие мудозвоны. Дождетесь, нажалуюсь малышу Милли.

Набираю ее сотовый. Звонит, безрезультатно.

Следующее, что я думаю, это что она заснула, что, если по честному, далеко не первый раз. Звоню на домашний. Не отвечают. Часы на приборной доске показывают 5:54. Жду ее до 6:10, потом отчаливаю.

6:05, и никаких признаков дурешки. Еще раз звоню туда и туда. Итог нулевой. Иду стучать в дверь. Без мазы. Возвращаюсь в машину и листаю спортивные страницы «Эхо». Козлы до сих пор обгоняют наших на три очка. Опять сплетни, что наши продают Хески.

6:07. Я завожу двигатель. Если интересно знать, я немного обрадовался, когда подъехал и обнаружил, что в доме нет света, правда, где-то спинным мозгом. Все утро у меня нутро в узлы завязывалось насчет повидаться с Милли, но сейчас, по-моему, вроде я скорее испытываю ниибацца напряг, чем чего иное. Просто охота со всем этим разобраться, догоняешь. Хочется, чтоб все стало как раньше.

Жду еще две минуты, потом проверяю сотовый на предмет пропущенного вызова. Пусто. В глотке крохотные комочки злости, ставлю машину на первую передачу, и смотрю в зеркало заднего вида, с намерением проваливать. Однако черед пару сотен ярдов позади нас, вижу красную точку, подрагивающую вверх и вниз. Присматриваюсь, и по разнице во времени между ее движениями вверх и вниз, соображаю, что это Милли. Остервенело пыхает сигаретой. В 6:08 ее лицо прижалось к запотевшему стеклу. Губки приоткрытые в недовольной гримаске; и чуть осоловелые глаза. Ой, бля, как я соскучился по маленькому зверенышу. Она запрыгивает в тачку, притащив за собой смачный запашок пива и курева.

— Уже начала?

— Нет! — отбрехивается она и строит обиженную рожицу.

— Это ты рано. Я думала, ты подъедешь в 6:00.

Я щелкаю пальцем по часам на приборной доске.

— Проверим по часам в Роуз-оф-Моссли, — говорю я. — Опаздывают минут на пятнадцать.

Она угощает нас еще одной гримасой, каковая незамедлительно растекается в широченную лыбу, когда до нее доходит, что ее штуки прекрасно и окончательно разоблачены.

— Я всего половиночку, догоняешь.

Я нежно щиплю ее за щеку. У нее обалденный вид в джемпере из кремового мохера, джинсах в обтяжку и никакой косметики. Еще ее волосы стали короче на несколько дюймов, аккуратная короткая полукруглая стрижка-боб, доходящая до подбородка. Она немного смягчила ее рожицу, не говоря уж о том, что это идет к ее костлявой фигуре.

Поначалу мы просто перебрасываемся обрывками трепа ни о чем, вчерашними или позавчерашними