– Что?

Она повернулась, чтобы лучше видеть его в сгущающихся сумерках.

– Ничего, – сказала она, шагнув к окну и тем самым освободив свою руку. – Ничего.

Он наблюдал за смутными очертаниями ее силуэта на фоне вечернего неба. Сумерки, мерцающие слабым светом, сделали ее выше, чем когда она стояла рядом с ним. Он подошел к ней.

– Вы должны понять, – сказал он, глядя не на нее, а в окно, – что чикагцам не хватает светского лоска.

– Мне кажется, им многого не хватает.

– Например?..

Он услышал ее медленный вдох. – Сердца, – наконец произнесла она.

– Нам отпущена обычная норма.

– Не более. Но некоторые из вас, кажется, не ощущают и этого.

– Вы так считаете потому, что я был холоден с Бернсом?

– Вовсе нет. – Она наклонилась вперед, ее высокий лоб прислонился к оконному стеклу. – Иногда я думаю, что вы таким и должны быть, чтобы добиться успеха в Нью-Йорке.

– Теперь я уже совершенно ничего не понимаю.

– Посмотрите на реку, – сказала она. – Все так и сверкает. Темные, быстрые, скрытые течения, коварные подводные камни и неведомые извилистые проходы между ними. Временами мне кажется, что вы можете преуспеть в этом городе, лишь обладая холодным бронированным сердцем.

– Я давно не видел своих рентгеновских снимков, но…

Долгое время оба молчали.

– Зато я вижу, – наконец сказала она. – Внутри вас какая-то смесь разных людей. Получается нечто вроде двойной экспозиции. Там есть горячий человек и холодный.

– В каждом так.

– Правда?

– Думаю, да. – Он слегка повернулся к ней и с удивлением увидел, что она пристально за ним наблюдает. – Горячий человек вовлекает тебя в беду. Холодный помогает из нее выбраться.

– В беду?

Он сделал неопределенный жест:

– Осложнения. Противоречия. Затруднения.

– Это не беда, – мягко возразила она, – это просто жизнь.

– Если вы правы, то жизнь – препротивная штука.

– Так и есть.

– Беспорядочная, – добавил он.

– Очень.

– Весьма унылая.

– Всегда.

– Трудно поверить, – сказал он. – Это… это…– Он опять сделал неопределенный жест и ощутил, что в темноте коснулся ее руки. Затем почувствовал, как ее пальцы взяли его руку.

– Обескураживающая, – сказала она.

«Должен я держать ее руку или отпустить? Отпустить ее быстро, будто горячую картошку, или сделать это медленно? Тем двоим внутри меня ничего на ум не приходит, но самое интересное, что ум здесь ни при чем», – подумал Палмер.

– В это тоже трудно поверить, – сказал он вслух.

– Вы не легко поддаетесь эмоциям, не так ли?

– Вообще никогда не поддаюсь, – поправил он ее.

– Неужели никогда?

Он негромко рассмеялся: – Я очень сожалел о тех редких случаях, когда это со мной приключалось.

– Это ужасно.

Даже в темноте он увидел, что она повернулась и взглянула ему прямо в лицо. Огни моста за окном зажгли в ее глазах маленькие искорки.

– Может быть. Но это правда.

– Такого убийственного признания мне еще никогда не приходилось слышать.

– Меня вообще-то в любое время трудно назвать весельчаком. А сейчас я, наверно, в своей наихудшей форме. Не люблю, чтобы надо мной кто-нибудь стоял, тем более Мак Бернс.

– А что вы любите? – неожиданно спросила она.