ее рукой за плечи:
– Слышишь, Рамборг. Сестра твоя думает, что ты недовольна своей участью… – Он засмеялся.
Рамборг подняла взгляд на сестру; ее большие темные глаза странно блеснули:
– Вот как? Отчего же это? Ведь я, как и ты, получила то, что хотела, Кристин. Уж если мы с тобой, сестра, не будем довольны своей участью, то я, право, не знаю… – Она тоже засмеялась.
Кристин вспыхнула гневным румянцем. Она отказалась от угощения.
– Уже поздно, нам пора домой. – Она оглянулась на сыновей.
– Полно, Кристин! – Симон взял чашу из рук жёны и заставил свояченицу выпить вместе с ним. – Не сердись. Может, я и наговорил тебе лишнего, но нам, родичам, не к лицу ставить друг другу каждое лыко в строку… Садись, отдохни немного и позабудь, если я ненароком обидел тебя… Я устал, – добавил он и, потянувшись, зевнул. Потом спросил, как идут весенние работы в Йорюндгорде. В Формо уже вспахали все поля к северу от дороги, ведущей к усадьбе.
Кристин поспешила проститься так скоро, как это позволяли приличия. Нет, Симону нет нужды ее провожать, сказала она, заметив, что он накинул плащ с капюшоном и взял в руки топорик, – с нею взрослые сыновья. Но Симон заупрямился и даже предложил Рамборг, чтобы она тоже проводила сестру хотя бы между плетнями. Обычно Рамборг всегда отказывалась, но тут вышла и проводила их до самой дороги.
Ночь была темным – темна, и небо усеяли звезды. Ночной мороз пронизан был тепловатым весенним запахом свежеудобренных полей. Во мраке со всех сторон журчала и звенела вода.
Симон и Кристин стали подниматься по дороге к северу, сыновья ее убежали вперед. Она чувствовала, что у ее спутника что-то вертится на языке, но не хотела помочь ему завязать разговор, – она все еще сердилась на него. Она любит своего зятя, но все же есть мера тому, что она может от него выслушать. Какие счеты между родичами… Он ведь должен понимать: как раз потому, что он показал себя таким верным другом в их трудные дни, ей нелегко терпеть его грубость и вспыльчивость – она ведь не вправе дать ему отпор. Кристин вспомнила первую зиму после своего приезда в здешние края: Рамборг послала за нею, потому что Симон тяжело заболел и лежал в горячке, с нарывом в горле. Он по временам страдал этой болезнью. Она тотчас явилась в Формо и пошла к больному, но он не позволил ей не то что осмотреть себя, но даже приблизиться к постели. Он пришел в такую ярость, что Рамборг в полном отчаянии попросила у сестры прощения за то, что понапрасну побеспокоила ее. Симон не лучше обошелся с ней самой, объяснила она сестре, когда заболел в первый раз после того, как они поженились, и она захотела ухаживать за ним. Если у него появлялись нарывы в горле, он скрывался в старом доме, который они прозвали горницей Семунда, и не подпускал к себе никого, кроме отвратительного, грязного, вшивого старика по имени Гюнстейн, который служил в Дюф-рине еще до того, как родился Симон… Выздоровев, Симон явился к свояченице, чтобы объясниться с ней. Он, мол, терпеть не может, когда кто-нибудь видит его во время болезни. Уж очень унизительное это дело для взрослого мужчины. Кристин в сердцах возразила на это, что не может с ним согласиться: она не видит ни греха, ни позора в том, что у человека нарывы в горле.
Симон проводил свояченицу до самого моста. По дороге они перемолвились лишь несколькими словами о погоде, о полевых работах, вновь повторяя то, о чем уже беседовали в усадьбе. Симон пожелал ей спокойной ночи, потом вдруг спросил:
– Ты не знаешь, Кристин, чем я обидел Гэуте? За что твой сын сердится на меня?
– Разве он сердится? – удивленно спросила она.
– Неужто ты не заметила? Он сторонится меня. А когда я заговариваю с ним, отвечает нехотя, сквозь зубы…
Кристин покачала головой. Нет, она ничего не заметила.
– Разве что ты как-нибудь пошутил, а он обиделся на твои слова. Ведь он еще ребенок…
По ее голосу Симон понял, что она улыбается. Тогда он тоже усмехнулся:
– Что-то я не припомню такой шутки…
Он еще раз пожелал ей спокойной ночи и повернул к дому.
В Йорюндгорде все уже стихло. В горнице было темно, угли в печи едва тлели. Бьёргюльф лежал в кровати, но не спал; он объяснил матери, что отец и братья ушли уже довольно давно.
В супружеской постели спал Мюнан. Мать легла рядом и обняла его.
…Нелегко ей заговорить об этом с Эрлендом. Но неужто он сам не может взять в толк, что нельзя уводить с собой старших сыновей и гонять с ними по лесу в самый разгар страды…
Конечно, она никогда не ждала, что Эрленд сам пойдет за плугом: он не провел бы толком и одной борозды. Да и Ульву вряд ли пришлось бы по вкусу, если б Эрленд вдруг вздумал вмешиваться в дела хозяйства. Но сыновья ее не могут вести такую жизнь, какую мог вести в отроческие годы их отец: учиться владеть оружием, ходить на зверя, скакать на лошадях или часами просиживать за шахматами со священником, которому надлежит втолковать рыцарским сыновьям начатки латинской и прочей книжной премудрости да научить их петь и играть на струнных инструментах. Кристин потому-то и держала в усадьбе так мало прислуги, что хотела, чтобы сыновья ее с малых лет поняли: их доля – крестьянский труд. Сыновьям Эрленда теперь не приходилось и мечтать о рыцарских доспехах.
Но из всех ее детей в одном только Гэуте чувствовалась крестьянская закваска. Он был трудолюбив, но ему едва исполнилось тринадцать лет. К тому же Кристин знала: стоит отцу поманить его, и он тоже бросит все и пойдет за ним…
Но ей нелегко заговорить об этом с Эрлендом. Она дала себе зарок: от нее самой супруг ее вовеки не услышит ни единого слова, какое могло бы внушить ему мысль, будто она осуждает его поведение или ропщет на участь, которую он навлек на себя и на их сыновей. Но как же иначе вразумить его, что их сыновьям должно учиться своими руками обрабатывать землю родной усадьбы? «Вот если бы Ульв поговорил с ним об этом!» – думала Кристин.
Когда скот погнали с весеннего пастбища на сетер на Хёвринген, Кристин отправилась в горы с пастухами. Близнецов она с собой не взяла. Подросткам шел уже одиннадцатый год, и они были самыми своевольными и упрямыми из всех ее сыновей. Матери было особенно трудно справляться
II
Однажды ранней осенью Кристин вышла в три часа пополудни из своей хижины на сетере. Пастух сказал ей, будто на лесной вырубке, что лежит внизу по склону, если идти вдоль реки, тьма-тьмущая цветущего медвежьего уха.
Кристин без труда отыскала вырубку; на крутом склоне жарко припекало солнце – самое время собирать цветы. Они густым ковром разрослись на порубках и между кучами камней – высокие светло-желтые стебли, унизанные мелкими раскрытыми звездочками. Кристин усадила Мюнана собирать малину за кучей хвороста, из-за которой он не мог выбраться без ее помощи, и приказала собаке стеречь его. Сама она вынула нож и стала срезать стебли, все время оглядываясь на малыша… А Лавранс шел рядом с матерью и тоже срезал цветы.
Здесь, на сетере, она все время трепетала за своих двух меньших детей. Правда, теперь она уже не так боялась нечистой силы. Соседи с других сетеров уже давно разъехались по усадьбам, но она хотела пробыть в горах до самого осеннего праздника девы Марии. Ночами теперь бывало непроглядно черно и очень страшно, когда завывал ветер, страшно, когда приходилось выходить в потемках из дому. Но зато здесь стояла чудесная погода, а в долине в этот год была засуха, и сено накосили плохое. Мужчинам, как видно, придется провести в горах всю позднюю осень и зиму. Впрочем, ее отец говорил, что никогда не замечал, чтобы на их сетере в зимнее время селился кто-нибудь чужой…
Кристин остановилась у одинокой ели посреди склона, придерживая рукой тяжелую охапку цветочных стеблей. Отсюда открывался вид на север, вдали виднелись склоны Довре. По крестьянским дворам стоял в
