Была уже глубокая ночь, и костры превратились в груды тлеющих углей, черневших все больше и больше. Кристин и Эрленд, держась за руки, стояли пол деревьями у садовой ограды. Позади них затихал шум и гам подгулявшей толпы — только несколько молодых парней прыгали, напевая, около тлеющих костров: но музыканты уже улеглись спать, и большинство людей разошлось. Там и сям бродили женщины, отыскивая мужей, которые перепились пивом и свалились где-нибудь. — Не знаю, куда это я девала свой плащ? — прошептала Кристин.

Эрленд обнял ее одной рукою за талию и завернул своим плащом и ее и себя. Тесно прижавшись друг к другу, они прошли сад, где росли целебные травы.

Пряный запах, смягченный и будто увлажненный росистою прохладою, ударил им в лицо, напомнив о дневном зное. Ночь была темна, а небо над вершинами деревьев затянуто мрачными тучами. Но все же они ощутили, что в саду были и другие люди. Эрленд прижал девушку к себе и шепотом спросил:

— Ты не боишься, Кристин?

В уме ее на миг предстал бледным видением мир, лежавший вне этой ночи, — ведь это безумие! Но Кристин была так блаженно бессильна. Она только крепче прижалась к Эрленду и что-то неслышно прошептала, сама не зная что.

Они дошли до конца тропинки; туг была каменная ограда, отделявшая сад от леса. Эрленд помог Кристин взобраться наверх. Когда она спрыгнула вниз, на ту сторону, Эрленд подхватил ее и некоторое время держал на руках, прежде чем поставить на траву.

Кристин стояла, запрокинув голову под его поцелуями. Он положил ей руки на виски — ей было так приятно ощущать его пальцы, глубоко уходившие в волосы, — ей подумалось, что она тоже должна сделать ему что-нибудь приятное, и поэтому она взяла в обе руки его голову, стараясь поцеловать его так, как он целовал ее.

Когда он положил руки ей на грудь и погладил, Кристин почувствовала, будто Эрленд обнажил ее сердце и взял его; он чуть-чуть раздвинул складки шелковой рубашки и поцеловал там — этот поцелуй обжег ее, проникнув до самого сердца.

— Тебя я никогда бы не мог оскорбить, — прошептал Эрленд. — Ты никогда не пролила бы ни одной слезы по моей вине! Никогда я не думал, что девушка может быть такой хорошей, как ты, моя Кристин…

Он увлек ее на траву под кусты; они сели там спиною к каменной ограде. Кристин ничего не говорила, но, когда он переставал ласкать ее, протягивала руку и дотрагивалась до его лица.

Через некоторое время Эрленд спросил:

— Не устала ли ты, дорогая моя? — И тогда Кристин склонилась на его грудь; он обнял ее и прошептал:

— Спи, спи, Кристин, спи здесь, у меня… Она все глубже и глубже погружалась в темноту, тепло и счастье у него на груди.

Когда Кристин пришла в себя, она лежала, вытянувшись во весь рост, на траве, щекой на коленях Эрленда, обтянутых коричневым шелком. Эрленд по-прежнему сидел, прислонясь к каменной ограде; лицо его было серым в серых сумерках, но широко раскрытые глаза были удивительно чисты и прозрачны. Кристин увидела, что он всю ее закутал в свой плащ — ногам ее было так хорошо и тепло под мехом.

— Вот ты и спала у меня в объятиях, — сказал он и слабо улыбнулся. — Благослови тебя Бог, Кристин, ты спала так сладко, как ребенок на руках у матери…

— А вы не спали, господин Эрленд? — спросила Кристин. Он улыбнулся, глядя в ее заспанные глаза:

— Может быть, придет такая ночь, когда мы с тобою сможем заснуть вместе, — не знаю, что ты на это скажешь, когда обдумаешь! Я бодрствовал эту ночь — между нами все еще столько препятствий, что они разделяют нас больше, чем если бы между мною и тобою лежал обнаженный меч. Скажи, будешь ли ты любить меня, когда эта ночь пройдет?

— Я буду любить вас, господин Эрленд, — сказала Кристин, — я буду любить вас, пока вы сами захотите, и после вас не буду любить никого другого!..

— Тогда, — медленно сказал Эрленд, — тогда пусть Бог отвернется от меня, если когда-либо в объятиях моих будет женщина или девушка до того, как я смогу обладать тобою по чести и по праву! Скажи и ты то же самое, — попросил он. Кристин сказала:

— Пусть Бог отвернется от меня, если я обниму другого, пока живу на земле!

— Теперь нам пора идти, — сказал Эрленд немного погодя, — пока народ еще не проснулся.

Они пошли сквозь кусты вдоль каменной ограды.

— Ты думаешь о том, что теперь будет с нами? — спросил Эрленд.

— Это вам решать, Эрленд, — отвечала она.

— Твой отец… — начал он через некоторое время. — В Гердарюде говорят, что он мягкий и справедливый человек. Как ты думаешь, он будет очень противиться нарушению договора, который он заключил с Андресом Дарре?

— Отец так часто повторял, что не будет принуждать нас, своих дочерей, — сказала Кристин. — Ведь все устроилось больше потому, что наши земли лежат так удобно по соседству. Но отец, конечно, не захочет, чтобы я из-за этого лишилась всех земных радостей! — В душе у нее шевельнулось смутное предчувствие, что, может быть, все это будет не так-то легко и просто, но она поборола его.

— Тогда, может, все произойдет легче, чем я думал сегодня ночью, — сказал Эрленд. — Помоги мне Бог, Кристин, я не могу потерять тебя, — теперь я никогда уже больше не буду счастлив, если ты не будешь моею!

Они расстались среди деревьев, и Кристин нашла дорогу в предрассветных сумерках к той комнате для гостей, где должны были ночевать монахини из Ноннесетера. Все кровати были заняты, но Кристин бросила плащ на солому среди пола и легла не раздеваясь.

Когда она проснулась, был уже день. Ингебьёрг, дочь Филиппуса, сидела на скамейке недалеко от нее и пришивала к плащу оторванный меховой борт. Она, как и всегда, готова была болтать без умолку.

— Так ты всю ночь была вместе с Эрлендом, сыном Никулауса? — спросила она. — Тебе бы следовало немного поостеречься этого молодца, Кристин: думаешь, Симону, сыну Андреса, понравится, что ты так сдружилась с ним?

Кристин нашла умывальную чашку и начала умываться.

— А твой-то жених? Думаешь, ему понравится, что ты этой ночью танцевала с толстяком Мюнаном? В такой вечер всякий волен танцевать с тем, кто выберет его, — ведь фру Груа сама дала нам разрешение…

Ингебьёрг фыркнула.

— Эйнар, сын Эйнара, и господин Мюнан — друзья, и ведь он женатый и старый человек! Да и некрасивый, хотя обходительный и любезный, — посмотри, что он подарил мне на память об этой ночи, — сказала она, показывая золотую застежку, которую Кристин накануне видела на шляпе господина Мюнана. — Но этот Эрленд… Правда, с него сняли отлучение в прошлом году на Пасху, но говорят, что Элина, дочь Орма, была у него в Хюсабю и после этого, господин Мюнап говорит, что он бежал к отцу Иону