А когда ты говорила о ребенке… мое сердце разрывалось на части от мысли, что ты так страдала и я не мог помочь тебе… И я понял все, Йенни… и твою безграничную любовь к ребенку, и твое горе… потому что вот именно так сильно я люблю тебя. И пока мы сидели в траттории, на меня вдруг нашло просветление, и я понял себя… я понял, как безгранично ты мне дорога и как сильно я люблю тебя… Как странно… теперь мне кажется, нет, я уверен в этом, что это всегда так было. Когда я все вспоминаю, что относится к тебе, к моему знакомству с тобой, то все говорит мне, что я всегда любил тебя. Теперь только я понял также, почему я был в таком угнетенном настроении духа с тех пор, как ты приехала сюда. Ведь я видел, как ты страдала, мне тяжелы были и твое угнетенное состояние, и твои припадки дикого веселья… Я так ясно помню день в Варнемюнде, когда мы стояли на дороге и ты рыдала у меня на плече… теперь я знаю, что я уже тогда любил тебя…

Знаешь, Йенни, я так хорошо представляю себе, в каких отношениях ты была с другими мужчинами… даже с отцом твоего мальчика. Ты говорила с ними обо всем, о чем ты думала, и все кончилось только разговорами о мыслях, даже и тогда, когда ты пыталась заставить их понять, что ты чувствуешь… потому что они не могли понять твоей души… Но я понимаю тебя… то, что ты сказала мне тогда в Варнемюнде и сегодня… ведь ты сама это знаешь, ты могла бы сказать только мне… потому что есть многое, что только я один могу понять… Не правда ли?

Йенни с удивлением вскинула на него глаза и потом опустила голову и кивнула в знак согласия.

– Да, это была правда.

– Я знаю, – продолжал Гуннар все с тем же возбуждением, – что я один понимаю тебя до самой глубины твоей души, и я знаю хорошо, какая ты… О!.. И такой-то я и люблю тебя! И если бы я даже знал, что вся твоя душа в пятнах и кровавых ранах, я продолжал бы любить тебя все также сильно, и своими поцелуями я изгладил бы все, пока ты не стала бы снова чистой и здоровой. Йенни, ведь своей любовью я хочу добиться лишь того, чтобы ты была такой, какой ты сама хочешь быть и какой ты должна быть, чтобы чувствовать себя счастливой… Пусть ты дошла бы до чего-нибудь ужасного… Я думал бы только, что ты больна, что что-нибудь постороннее вкралось в твою душу… И если бы ты обманывала меня… если бы я даже нашел тебя пьяной в водосточной канаве… ты все-таки всегда оставалась бы моей горячо любимой Йенни… Слышишь? Разве ты не можешь стать моей… отдаться мне совсем, позволить мне заключить тебя в свои объятия и сделать своей?… Ты будешь снова здорова и счастлива… я еще сам не знаю, как я этого добьюсь, но я не сомневаюсь, что моя любовь научит меня… И я знаю, что каждое утро ты будешь просыпаться немного радостнее, и каждый новый день будет тебе казаться немного светлее, немного теплее предыдущего, а твое горе менее тяжким… Хочешь, мы поедем в Витербо или куда-нибудь в другое место… Будь моею. Я буду лелеять тебя, как больное дитя. А когда ты выздоровеешь, ты полюбишь меня и поймешь, что мы двое не можем жить друг без друга… Слышишь, Йенни, ты больна… тебе не справиться с собой… Тебе стоит только закрыть глаза и отдаться в мои руки, а я своей любовью сделаю тебя здоровой, верну к жизни… О, я знаю, что сделаю это…

Йенни повернула к нему свое бледное лицо. Она опиралась о колонну, и при свете луны он увидел, что на лице ее горькая улыбка.

– Как могла бы я поступить так зло и согрешить против Бога? – проговорила она тихо.

– Потому что ты не любишь меня, хочешь ты сказать? Но, уверяю тебя, что это ничего не значит. Я твердо знаю, что моя любовь такого свойства, что ты полюбишь меня, стоит тебе только спокойно пожить в атмосфере моей любви… Говоря это, он обнял ее и покрыл все ее лицо поцелуями. Она не сопротивлялась. Но через минуту все-таки прошептала:

– Не надо, Гуннар… прошу тебя…

Он выпустил ее нерешительно из своих объятий.

– Почему… не надо?

– Потому что это ты… Если бы это был кто-нибудь другой, к кому я равнодушна… то, я не знаю, противилась ли бы я… до такой степени мне все безразлично.

Гуннар взял ее под руку, и они стали ходить взад и вперед по площади, ярко освещенной луной.

– Я так хорошо понимаю тебя, – заговорил опять Гуннар. – Когда у тебя родился мальчик, тебе показалось, что в твоей жизни появился снова смысл… после всей бессмыслицы. Потому что ты любила своего ребенка и сознавала, что он нуждается в тебе. А когда он умер, ты стала равнодушна к самой себе, потому что ты считала себя лишним человеком.

Йенни кивнула и сказала:

– У меня есть несколько людей, которых я люблю настолько, что мне было бы больно, если бы я узнала, что им живется нехорошо, и радовалась бы, если бы узнала, что они счастливы. Но я-то сама не могу доставить им большой радости. Так это было всегда. И оттого я была так несчастна раньше. Я приходила в отчаяние от мысли, что никому не нужна, никому не могу доставить счастья. А я больше всего на свете желала быть счастьем для кого-нибудь. И только в этом я видела и свое счастье. Ты говорил о работе. Но я не верю в это, потому что это слишком эгоистично… Во всяком случае, что касается женщины, то мне кажется, что жизнь женщины теряет всякий смысл, если она не доставляет радости хоть кому-нибудь. А вот я ни для кого никогда не была радостью… я всем доставляла одно горе… Что же касается того жалкого маленького счастья, которое я давала, то его, пожалуй, могла дать любая женщина, потому что люди, которые любили меня, видели во мне совсем другое, чего во мне никогда не было… Когда умер мой мальчик, мне было даже приятно, что на всем свете у меня не было человека, действительно близкого, которому я могла бы причинить серьезное горе. Не было такого человека, для которого я была бы незаменима… И вот теперь ты говоришь мне это… А между тем тебя менее, чем кого-нибудь другого, мне хотелось бы впутывать в мою неудавшуюся жизнь… Среди всех, кого я знала, тебя я, пожалуй, любила больше всех. Я всегда так радовалась нашей дружбе… Радовалась, что бурные и волнующие чувства не вставали между нами. Мне казалось, что для другого ты был слишком хорош… Ах, зачем все это изменилось!..

– Да, но знаешь ли, теперь у меня такое чувство, будто это всегда так было и ничто не изменилось, – сказал он тихо. – Я люблю тебя. И мне кажется, что я тебе необходим. Я уверен, твердо уверен в том, что могу сделать тебя счастливой. А раз ты будешь счастлива, то ты дашь мне счастье.

Йенни покачала головой:

– Если бы во мне оставалась хоть крупица веры в себя… Если бы я не сознавала так ясно, что потерпела полное крушение, что мне пришел конец… то, может быть… Но, Гуннар, когда ты говоришь, что ты любишь меня… это значит, что ты любишь во мне нечто такое, чего во мне уже нет, что давно уже умерло. И настанет день, когда ты увидишь меня в моем настоящем свете… и тогда и ты будешь несчастен…

– Нет, Йенни, как бы ни сложились обстоятельства, я никогда ни в каком случае не буду смотреть как на несчастье, что я полюбил тебя. Я понимаю лучше, чем ты сама, что в настоящее время ты находишься в таком состоянии, что стоит только слегка толкнуть тебя, как ты упадешь… во что-нибудь ужасное. Но я люблю тебя, потому что я ясно вижу весь тот путь, который привел тебя к этому состоянию. И если бы ты пала, я последовал бы за тобой, я поднял бы тебя, и постарался на руках принести тебя назад, и любил бы тебя, несмотря ни на что…

Ночью, когда они возвратились наконец домой и стояли в коридоре перед своими комнатами, он взял обе ее руки в свои и сказал:

– Йенни… хочешь я останусь у тебя сегодня ночью… чтобы ты не спала одна? Ты не думаешь, что тебе лучше было бы заснуть в объятиях человека, который любит тебя выше всего на свете… и проснуться так утром?

Она взглянула на него, и на ее лице, освещенном дрожащим светом восковой спички, промелькнула странная улыбка.

– Может быть, сегодня это и так. Но мне кажется, что завтра было бы другое.

– О, Йенни… – он энергично покачал головой. – Пусть будет так… я иду к тебе… Мне кажется, что мне можно… это не было бы дурно с моей стороны… Я знаю, что для тебя было бы лучше всего принадлежать мне… Ты рассердишься… Огорчишься… если я пойду?

– Мне кажется, что я была бы огорчена… потом. Из-за тебя… Нет, нет, Гуннар, не делай этого! Я не хочу быть твоей… когда я сама сознаю, что для меня было бы безразлично принадлежать кому-нибудь другому…

Он слегка засмеялся, насмешливо и в то же время горько.