«историю» меньшевиков, то есть там взяли верх меньшевики. Он просит меня списаться со «Знанием», с Бончем, хотя и говорит: «На само «Знание» я почти вовсе не надеюсь: «хозяин» его, давший полуобещание Анюте, большая лиса и, вероятно, понюхав воздух на Капри, где живет Горький, откажется». («Хозяин», то есть заведовавший тогда делами «Знания», — К. Пятницкий.)
Современному читателю непонятны такие затруднения при устройстве издания научной книги. Но то было время реакции после первой нашей революции. Из высыпавших как грибы после дождя издательств многие были закрыты правительством, с привлечением издателей и авторов к ответственности, другие закрылись сами. При массе возникших тогда литературных дел, с наложением тяжелых взысканий, издатели стали, понятно, чрезвычайно осторожны с приемом новых книг, прежде всего взвешивая, не придется ли отвечать за них. Особенно боязливо относились они к предложениям со стороны писателей, стоявших на крайнем левом крыле, имея все основания опасаться разных полицейских кар даже за легальную как будто бы книгу такого автора. Ильин был тогда широко известен как прямолинейный революционер. Вот почему так мудрено было пристроить его книгу даже на философскую тему. И вот почему меньшевики находили себе гораздо легче издателя.
Поэтому Владимир Ильич пишет, что пойдет на всякие цензурные уступки и говорит: «Если издателя нет, посылай немедленно Бончу, — хотя он издает в долг, и неизвестно, получу ли я что-нибудь, но все же издает». «Имей в виду, — писал Ильич 27 октября, — что я теперь не гонюсь за гонораром, т. е. согласен пойти и на уступки (какие угодно) и на отсрочку платежа до получения дохода от книги, — одним словом, издателю никаких рисков не будет. Насчет цензуры тоже пойду на все уступки, ибо в общем у меня безусловно все легально и разве отдельные выражения неудобны».
В том же письме Владимир Ильич сообщил, что рукопись готова: «вышло 24 печатных листа (в 40 000 букв), — т. е. около 400 страниц». Затем он просил хороший адрес для отправки ее. Я дала ему адрес нашего близкого знакомого, санитарного врача Левицкого, жившего в Подольске, где познакомился с ним и Владимир Ильич в 1900 г., перед отъездом за границу. Ему и была отправлена рукопись, как Владимир Ильич сообщает иносказательно в письме от 17 ноября 1908 г. И в этом и в следующем — от 26 ноября — письмах он нервничал, запрашивая, получена ли рукопись. «Я смертельно боюсь, — писал он, — пропажи большущей, многомесячной работы».
Получив известие, что работа дошла в целости, Владимир Ильич сообщает мне, что по поводу издания книги он писал уже в Питер и напишет еще. «Конечно, если что-либо подвернется тебе, то отдавай и вообще распоряжайся сама, но шансов, по всему видно, мало» (26 ноября 1908 г.).
Я искала, и в результате этих поисков мне подвернулась возможность выпустить книгу в издательстве эсера Крумбюгеля «Звено», просуществовавшем недолго в Москве. Из письма Владимира Ильича от 10 декабря видно, как доволен был он, мало надеявшийся при сложившихся условиях устроить скоро издание книги, теми предложениями Крумбюгеля, которые я ему сообщила. Он дал мне телеграмму о немедленном принятии второго условия, а в письме сообщил, что «в крайнем случае я бы пошел, entre nous, и на 1-ое условие; но 2-ое так выгодно и возможность издать сразу и в Москве так завлекательна, что надо эту возможность ловить обеими руками».
Я не могу уже вспомнить теперь, в чем состояла разница между этими двумя условиями. Кажется, что по первому автор получал чистую выручку, а по второму — известный полистный гонорар и что Вл. И. предпочел второе. Но наверное вспомнить не могу. Знаю только, что в договор было вставлено, по настоянию Вл. И., обязательство со стороны издателя выпустить книгу к определенному сроку, с неустойкой в случае невыполнения его. Ведь попытки ревизии марксизма со стороны философии, возглавляемые у нас Богдановым и Луначарским, возмущали Вл. И. не меньше, чем с политико-экономической — Бернштейном. Для борьбы с этим течением засел он за изучение философии, писал свою книгу. Поэтому так волновали его всякие задержки и затяжки в издании, поэтому торопил он его так. «Если можно, то в договор надо бы внести немедленное издание» (письмо от 10 декабря 1908 г.)
Останавливает также Владимира Ильича вопрос, на чье имя составлять договор. В письме от 10 декабря он пишет: «Кстати. При подписи договора советую Ане быть осторожнее, т. е. не давать по возможности своего имени, чтобы не быть ответственной по законам о печати (и не отсидеть в случае чего; об этом надо посоветоваться с знающими людьми). Нельзя ли договор на мое имя написать, а Анюту обойти вовсе, т. е. не упоминать совсем?»
Не могу вспомнить теперь точно момента подписания договора. Но так как совсем невероятно, чтобы возможно было составление такого договора на лицо, находящееся вне пределов досягаемости, как Владимир Ильич, и другого лица, на которое мог бы быть составлен договор, тоже не представляю себе, то считаю, что он был составлен на мое имя. На это же указывают как будто бы слова Ильича: «Итак, все улажено и подписано» (19 декабря). (Очевидно, мною.) «Насчет фамилии автора, — писал Ильич, — я не стою: какую угодно, мне все равно, пусть издатель выбирает».
Относительно цензуры он сообщал, что пойдет на все уступки.
Но все эти уступки Владимир Ильич делал скрепя сердце, это видно из того, что позднее, когда опасение, что книгу не удастся устроить, отошло, договор был составлен, он писал: «Насчет «фидеизма» и проч. соглашаюсь лишь по вынуждению, т. е. при ультимативном требовании издателя» (19 декабря).
Нецензурными находил издатель и многие резкости и ругательства, ставя иногда вопрос чуть ли не ультимативно. Помню дебаты и пререкания с ним в его магазинчике на Никитской улице, дебаты, которые для меня вести было часто тем труднее, что я обычно сама не была сторонницей тех резких выражений, которые мне в качестве поверенной Владимира Ильича приходилось отстаивать. Я высказывала иногда Ильичу свое мнение, что ругательства часто лишь ослабляют, что без них получается сильнее. Писал и он мне как-то из Сибири, что убедился, что в печати все ругательства выходят гораздо резче. Возражал против многих резкостей и Иван Иванович Скворцов-Степанов, мой единственный тогда советчик в Москве, которого под именем «писателя» упоминает в письмах этих лет Владимир Ильич, которому он писал через меня пару раз в эту зиму. Осталось в памяти, что Иван Иванович находил особенно недопустимыми и часто несправедливыми нападки на Базарова и Богданова и настаивал на смягчении их.
Вследствие этого, а также памятуя слова Ильича, что он пойдет на всякие цензурные смягчения, я и писала ему о тех из них, на которых настаивал особенно издатель или которые поддерживал Иван Иванович Скворцов. Но Владимир Ильич лишь с немногими соглашался. «На смягчения по отношению к Базарову и Богданову согласен, — писал Ильич 19 декабря, — по отношению к Юшкевичу и Валентинову — не стоит смягчать… Пуришкевича оставь. Ругательства прочие согласен смягчать, а равно и неприличные выражения»
Следует особо отметить, что Владимир Ильич, посылая добавление к § 1 гл. 4, пишет: «Я считаю крайне важным противопоставить махистам Чернышевского».
Наконец, письма отводят, конечно, много места той части издания, которая была поручена мне и которой Ильич уделял всегда много внимания, — корректуре. Ильич настаивает, чтобы ему посылались корректурные листы не для правки, которую он не предполагал вести из-за границы, а чтобы иметь возможность предупредить хотя бы телеграммой, в случае какого-либо пропуска, какой-нибудь особо грубой ошибки, — на всякий, так сказать, пожарный случай. И он уславливается со мной заранее, как он будет телеграфировать, что будет означать та или другая цифра в телеграмме.
