себе не может описать, чего боится – как же объяснить это ей? Но отрицать, что боится, тоже не может. Слишком их чувства друг на друга настроены, она ощущает его страх прямо сейчас, как он ощущает ее презрительное нетерпение, ее решительное намерение подавить этот страх в себе и из него тоже вычистить.

– А шла бы ты, – говорит он.

– Сам иди, – отвечает она и брызгается водой.

– Нет, ты!

Водяная потасовка идет уже какое-то время, когда Джек соображает, что Джилли действует обеими руками. А это несправедливо, потому что у него рука прижата к боку, как сломанное крыло. Но главное – она его отпустила. Он свободен идти к берегу, да вот – не идет. Он уже не боится… ну, хотя бы не так боится. Что, как доходит до него, и было все это время целью Джилли. Они перестают плескаться. Он тяжело дышит, и она тоже.

– Ты это нарочно, – говорит он.

Она не может скрыть торжествующей ухмылки.

– Так ведь помогло же!

Легкость, с которой она им вертит, бесит Джека. И больше всего на свете ему хочется стереть ухмылку с этой рожи.

– Мы сюда не просто так пришли, – говорит он. – Пора тебе принимать свое лекарство. Если не сдрейфила.

Джилли не отводит глаз, и ухмылка не сходит с губ, когда она опускается в воду так, что только голова и плечи остаются над рябящей поверхностью.

И до него доходит, что она продолжает им вертеть. Но он не решается медлить. Он сокращает между ними расстояние, сам садится в воду, глядя ей прямо в глаза. И тянется здоровой рукой.

Джилли вздрагивает, когда он дотрагивается до ее бока.

– Не здесь, – говорит она. И переносит его руку на лифчик своего купальника, покрывающего грудь почти такую же плоскую, как у Джека.

Лицо у Джилли становится еще более взывающим, когда Джек захватывает ткань и кожу между большим пальцем и фалангой указательного. Сжимая пальцы, он слышит резкий вдох, глоток воздуха чуть раскрытыми губами, но кто вздохнул – он или сестра, трудно сказать.

– Чего ты ждешь? – дразнит его Джилли. – Приглашения?

Он давит сильнее.

– Щекотно.

Но он слышит, каких усилий ей стоит сохранить спокойствие. Он ощущает железную стену ее воли и давление боли на эту стену, как наводнения на дамбу, чувствует возникшее напряжение не только в ней, но и более отдаленно – в себе, раздражение, начинающее разъедать самоконтроль.

– Малек меня клюет, – говорит она.

– А сейчас будет большой краб.

У нее в глазах блестят слезы, она прикусывает губу, будто пытается прогнать одну боль с помощью другой. Лицо ее бледно, ноздри раздуваются при дыхании. И оба они дрожат.

Но у Джека мурашки бегут по коже не от холода. Он пьянеет от смеси власти и беспомощности. Это как ехать на той волне, прицепившись к силе-большей-чем-жизнь, чья благосклонность – и он ощущал это тогда все время, хотя слишком далек казался этот шанс, чтобы о нем беспокоиться – может быть отобрана так же внезапно, как и дана, выдернуться из-под него без предупреждения, как ковер-самолет на высоте двадцати тысяч футов. Помня этот опыт, какая-то часть сознания хочет прекратить, перестать, пока еще можно. Но он ни за что не сдастся первым. Не доставит Джилли такого удовольствия.

– Скажи «хватит», – говорит он.

– Хватит дурака валять.

– Нет, просто «хватит».

– Хватит… – судорожный вдох… – дурака валять.

– Ну что ж, сама напросилась. Сейчас будет лобстер.

И он сквозь ткань бикини крутит ей сосок. Это вызывает стон, и Джек на мгновение думает, что победил, что сейчас Джилли сдастся, и все будет кончено, все будет нормально между ними, вернется прежнее равновесие.

А вместо этого ее глаза широко распахиваются. Румянец разливается по лицу, до сих пор такому бледному.

– Ох, – говорит она. И снова: – Ох. – Будто открылось что-то такое, что давно должно было быть очевидным. Кажется, она глядит одновременно за тысячу миль отсюда – и внутрь себя, ушла куда-то, куда Джек не может за ней пойти, видит такое, чего не видит он. Как будто он подсадил ее перелезть через высокий забор сада, а сейчас стоит один на этой стороне, слушая доносящиеся оттуда ее восторженные вздохи.

И тут забор начинает рассыпаться. Не весь, не сразу, но достаточно, чтобы увидеть сквозь пролом цветы и фонтаны. Перед ним мелькает красота такая яростная, что ошеломляет все его чувства, он забывает время, забывает себя. И будто несется на волне чистого белого света, нет, он сам – волна, и Джилли тоже, кости, кровь и плоть растворились, атомы перемешались, рассеялись в воде и воздухе. Но это ощущение – как медленный рокот грома на крылатых следах молнии, и как бы ни был короток промежуток между ними, молния всегда хоть чуть-чуть, да опередит. Джек уже падает с этой волны, она уносится прочь, оставив их двоих за собой, и хотя он держится всем сердцем и волей, уже поздно. Всегда было поздно. Но все равно он держится, если не зато, что было, то за воспоминание о нем, уходящее почти так же быстро.

Он моргает – или это моргает мир. Пальцы его сжимают воду – Джилли в них нет. Он не помнит, чтобы отпускал ее. И он встает и поворачивается, тщетно высматривая сестру среди пловцов рядом или подальше, где плавают непотревоженные чайки. У него кружится голова, блестки океана – как танцующие алмазы, разбитые остатки волны света. Сердце стискивает страх, и секунду ему кажется, что ее действительно больше нет, что он ненамеренно изменил положение вещей самым ужасным, невообразимым образом. Или то, что тянулось к нему из холодных беспросветных глубин моря, схватило ее. Но она выныривает на пять-шесть ярдов ближе к берегу.

– Так помни, Джек! – кричит она. – Не рассказываем!

Нота торжества в ее голосе немного смущает, как и заповедь не рассказывать. Как будто он что-то не уловил. Но она ныряет, руслой исчезает под водой, и он не успевает спросить.

Будто определяя расстояние до уходящей грозы по времени между молнией и громом, Джек начинает считать секунды:

– Один гиппопотам, два гиппопотама, три гиппопотама…

В воду капает что-то, вроде как не вода. У него кровь идет из носа.

Загипнотизированный ужасом, он смотрит, как падает очередная капля, расплываясь алым облачком и тут же рассеиваясь. Он вытирает нос тыльной стороной ладони, глядит, потрясенный, на яркий мазок на коже. Сует руку в воду, испугавшись, что пятно останется навеки, как клеймо. Потом окунается сам.

Когда он выныривает, Джилли выходит на берег, облеченная водой как второй кожей. Он проверяет нос: остановилась кровь, слава Богу. Джек плывет к берегу, будто все носовые кровотечения можно навсегда оставить здесь… и с плеском останавливается в изумлении. Он работает обеими руками, и ему не больно. Осторожно, не веря себе, Джек поднимает левую руку – ту, которую повредил, может быть, даже сломал накануне, – сгибает ее, проделывает весь объем движений – и хоть бы что.

Он заходится радостным смехом, молотит по воде обеими руками, как не мог еще недавно, когда они брызгались с Джилли. Пловцы по соседству оглядываются на него как на психа, но ему плевать. Вот доказательство, которое он искал все утро, с таким трудом пытался построить. Он ничего не воображает, он действительно переменил одну реальность на другую. Как – он не знает, знает только, что не делал этого сознательно. Наверное, это была сила его желания, его гнева, его боли… но с деталями он разберется потом. Сейчас он уверен, что секрет этих чудес, каков бы он ни был, ему уже доступен.

– Джилли! – кричит он, шлепая по воде к берегу.

Она поворачивается, одной рукой подбирает с песка банку «колы», другой заслоняет глаза от солнца и