волной. И что самое странное: Джек тоже это помнит. Он помнит и то, и другое: как он рухнул с гребня одной волны, и как его сбила с ног другая. Но правдой может быть лишь одно.

Если только, думает он, не было правдой и то, и это.

Джек ерзает в пляжном кресле, глубже закапывая ноги в песок, и смотрит вдаль на сверкающий синий океан. Поверхность его кротка, как в плавательном бассейне, до самого горизонта. Группы детей и подростков играют у самого берега, плещутся и смеются, а чуть подальше люди дрейфуют на жарком солнышке на надувных плотах, пара дюймов в одну сторону, пара дюймов в другую, будто на якоре стоят. Среди них Эллен и дядя Джимми, плавают на плотиках рядом, она лежит навзничь, прикрыв глаза сгибом руки, он лицом вниз, и будто не замечают друг друга, даже когда зыбь сталкивает плотики.

Джеку трудно поверить, что мир так мог измениться всего за одну ночь. Вчера в это время Белль закрывала солнце и хлестала океан, как бешеного коня; этот океан проглотил Джека и потом выплюнул, словно Иону из чрева кита. Сейчас небо прозрачное и до звона голубое, а единственные облака – инверсионные следы высоко летящих самолетов, серебристые тела которых сверкают далекими зеркалами на солнце, беззвучные, как спутники на орбите. Тонкие белые линии, которые они рисуют на меловой доске воздуха, напоминают Джеку рекламные лозунги в небе, слова, написанные такими большими буквами, что надо подняться в космос, чтобы их прочесть.

Мир живет так, будто ничего не изменилось. Каникулы продолжаются с того места, на котором остановились. Медленные рекламные самолеты все так же тащат свои перетяжки по воздуху, гудя на север над собственными рябящими тенями.

– Джек! – кричит Джилли за десять ярдов от него, стоя в воде по бедра, упираясь кулачками в бока над неоново-зелеными трусиками купальника, и в ее усмешке ясно читается вызов. – Пошли купаться! – Темные волосы гладко зачесаны назад, бронзовая кожа блестит на солнце капающими бриллиантами, и похожа она на морскую деву, подплывшую полюбоваться чудесами и ужасами земной тверди. – Пошли, вода отличная!

Он качает головой:

– Не знаю. Может, позже.

Она смотрит на него с преувеличенным скептицизмом, закатывает глаза, потом поворачивается и ныряет с извилистой грацией дельфинов, которых иногда здесь видят плывущими вдоль берега – их появление всегда вызывает вопли восторга и восхищения даже у самых закоренелых пляжников. Джек видит вспышку яркой зелени, прощальный всплеск ног с подошвами белыми, как изнанка раковин, и Джилли исчезает. Или, точнее, он ее больше не видит, но ощущает гладкое скольжение ее раздражения и разочарования под переливающейся поверхностью воды; оно тянет его, словно поводок, пытается утащить вслед за нею. В такой жаркий день, как этот, или в любой другой день, он уже был бы там, и тянуть его надо было бы, лишь чтобы вытащить из воды, но никак не затащить. Только не сегодня.

Честно говоря, он боится туда лезть. Память о том, как он еле выбрался, слишком свежа, и левая рука болит сильнее, чем вчера. Даже когда он кладет ее на пластиковый подлокотник кресла, глубоко в кости ощущается неприятная пульсация, а любое неожиданное боковое движение вызывает такой укол боли, что слезы выступают на глазах. Спокойствие океана не обманывает его ни на миг, и он не может избавиться от уверенности, что под этой безмятежной голубой гладью его что-то ждет, потому что он помнит, как отдельную подробность почти уже забытого сна, огромные силуэты, которые сияли в неосвещенной глубине с яркостью негатива, сосредоточение тьмы, сливающееся в новый тип материи, бесконечно плотной и одновременно бесконечно податливой. Или, быть может, то, что он видел – или воображал, что видит – было единой формой, столь огромной, что он не мог воспринять ее иначе, как множественность. Но чем бы это ни было – одним предметом или многими, – в нем, Джек чувствовал, обитает разум, внимание которого он каким-то образом привлек и который его не забудет никогда, до конца времен. Это идиотизм, он сам знает. Вот он сидит тут и предается паранойе по поводу какой-то полузабытой галлюцинации. Джилли смеялась бы до одури, если бы узнала, не говоря о том, как бы реагировала Эллен. Он уже заработал презрение только тем, что не пошел в воду. Но ему плевать, что они думают. Ни за что он туда не полезет.

И он все еще не понимает, как спасся в тот раз. Это тайна посерьезнее, и беспокоит она его сильнее. Не потому, что он не может вспомнить… хотя на самом деле он не помнит какую-то часть: что-то такое все же произошло, помимо галлюцинации, в промежутке между его последним четким воспоминанием об уходе под воду и всплытии и моментом, когда он лежал на берегу, а над ним стояла Джилли и тревожно звала его под грохот ветра и прибоя. Скорее всего дело в том, что он помнит, что Джилли ему твердила: он не добрался так далеко, чтобы ехать на волне, а был сбит с ног и затянут под волну. У него два четких воспоминания о событиях, противоречащих друг другу, и простая логика, как и все, что он знает об этом мире, подсказывает, что истинным может быть только одно. Но Джек в отличие от Джилли не фанат логики: у него всегда было чувство, что мир припас одну-две карты в рукаве. И прошлой ночью было предъявлено весомое тому доказательство – кому доказательства нужны.

И потом, дело не только в этом. Будь все так просто, он списал бы это на удар головой о дно, на кислородное голодание: Джилли говорит, что он пробыл под водой минуту, пока она его не вытащила. Но ведь была еще игра в скрэббл. Джек знает, что сложил слово «insect», подставив Биллу выигрышную комбинацию с удвоениями слов, но когда погасло электричество, он снова посмотрел на доску и увидел слово «nicest». Джилли говорит, что буквы не переставляла, и он ей верит. И теперь, подумав, знает, что ни у Эллен, ни у кого другого не хватило бы времени сделать эту перестановку так, чтобы никто не видел, даже в суматохе из-за вспыхнувшего трансформатора на той стороне шоссе № 1. Так что же случилось?

Теория, возникшая у него, настолько странна и тревожна, что он даже с Джилли ею не поделился. Она бы сказала, что он тронулся, – и, если честно, он не уверен, что так уж ошиблась бы. Но, следуя изречению Шерлока Холмса (чьи приключения они с Джилли проглотили прошлой осенью, валяясь в постелях с ветрянкой): исключите все невозможное, и то, что останется, будет правдой, какой бы невероятной она ни казалась. Хотя в данном случае скорее наоборот: когда исключишь все вероятное и невероятное, проходит время рассматривать невозможное.

Что, если он и ехал на волне, и не ехал на ней? Что, если он поставил и «insect», и «nicest»?

Что, если в жизни все-таки есть возможность переиграть эпизод?

Загвоздка в том, что никто другой этого не заметил, даже Джилли. Он пытался ее осторожно расспросить и выяснил, что она помнит только одно из каждой пары событий – лучшее. Она помнит волну, валявшую его на мелководье, а не ту, на которой он катался – гору движущейся воды, сбросившую его вниз и утащившую в море. И не помнит, как озверела, когда поставленный им «insect» дал Биллу возможность оторваться в игре на недосягаемую дистанцию. Насколько она помнит, он поставил «nicest», и у Билла не было времени выложить ни единой буквы, потому что сгоревший трансформатор оборвал игру, и все сквозь ураган помчались в убежище, где и провели ночь. Еще более странно, что Джек не просто помнит каждую пару событий – события в паре вспоминаются одновременно, а не последовательно, как будто они шли параллельно в том же пространстве и времени, будто два фильма, спроецированные на один экран, или две альтернативные сцены одного фильма, как вот видел он два варианта доски для скрэббла, наложенные друг на друга… и точно такое же дезориентированное двойное зрение было у него в душе, когда глядел он в лицо Джилли, и там, в классе.

Но вот это правило – как у Джилли выбирается, что она помнит и что нет, подсказывает Джеку, что сцены лишь кажутся одновременными, а на самом деле расположены во времени последовательно: сначала из двух событий происходит самое ужасное, а потом идет корректировка, уже не столь суровая… для него.

В том-то и загадка, момент, в который он не может заставить себя поверить, но не может и отмести: то, что в центре – он. Как будто для того, чтобы исправить жизнь Джека Дуна, Господь Бог переводил назад стрелки часов всей вселенной не однажды, но дважды, причем во второй раз по такому мелкому поводу, как неудачный ход в скрэббле – хотя, конечно, тогда Джек так был расстроен и зол, что едва не заплакал от унижения. Почему-то Джек сомневается, что Богу настолько не все равно, что он устроил этакую космическую переигровку. Он собственного сына оставил висеть на кресте. В мире каждую минуту происходят миллионы будничных трагедий и зверств, а Всемогущий пальцем не шевельнет, чтобы их