Устав бороться с валами, что накатывали с океана, Тарка повернул у Утеса смерти и поплыл к земле. По угорью, покрытому ломаными корнями кермека и осколками серого камня, взобрался на тропу, отгороженную со стороны моря железным тросом. Соленые ветры разъели железо, превратили его в ржавую труху. Вереск над тропой оказался крепче железа, но его побеги были еще более обнаженные, чем корни.
За гребнем мыса, где не так разгуливал ветер, вереск стелился низкими кустиками. В зеленых впадинах, среди пощипанной овцами травы, росли грибы, крапчатые, как совиное оперенье. Небо все розовело, и Тарка нашел себе укрытие под разрушенным кромлехом — местом погребения доисторического человека, чьи кости давно обратились в прах и проросли на солнце вереском и травой.
Весь день Тарка проспал в тепле, а на закате сбежал вниз, к морю. Он плыл к югу наперерез течениям, которые вымывали в круче похожие на раковины бухты и неслись мимо скал в широкий залив. Длинные волны разбивались на отмелях, оставляя пену, похожую на грязно-белых тюленей. В барашках плавали окуни, ловили песчанок, поднятых прибоем со дна. Реявшая высоко в небе чайка увидела трепыхавшуюся на отмели рыбу и бурую ленту водорослей над ней. Чайка плавно скользнула вниз, но тут бурая водоросль стала на короткие лапы и втащила пятифунтовую рыбу на твердый сырой песок. «Кэк- кэк!» — сердито закричала чайка. «Тью-лип, тью-лип!» — галстучники вспорхнули и, трепеща крыльями, полетели всей стаей прочь. Появились новые чайки, сели рядом. Тарка пировал под шум крыльев и пронзительный визг. Насытившись, попил воды, тонкой струйкой текущей по широкому и мелкому песчаному руслу. «Хью-и-ик!» Он помчался галопом, опустив нос к земле. Взбежал на дюны, задевая сухие коробочки дикого ириса; оттуда посыпались круглые оранжево-красные семена. Мимо пустынной дороги, между засохшими стеблями крестовника и ворсянки, вверх по увалу к невозделанной вершине холма, сквозь папоротник, утесник и куманику спешил он по следам Белохвостки. Нашел голову кролика, которого она поймала, и поиграл ею, катая в лапах и свистя.
Песни жаворонков смолкли. Когда Тарка достиг вершины Пикуэльских песков, облака на востоке уже зарделись румянцем, и Дубовый холм в семнадцати милях соколиного пути казался лежащей на земле тенью. Тарка спустился в глубокий овраг, где по сухому руслу до самых прибрежных дюн росли утесник, боярышник и падуб. Овраг шел на юго-запад, стволы склонились на северо-восток, горькие и низкорослые от соли и ветра. Под кустом падуба, рождающего изуродованные цветы и лишенные колючек листья, истерзанного плющом, толще в обхвате, чем обвиваемый им ствол, Тарка забрался в кроличью нору, расширенную многими поколениями ее владельцев, и улегся в темноте.
Ветер порывами тянул по оврагу, шевелил жесткие сучья терна, с писком тершиеся друг о друга. Трещали и скрипели сухие ветви бузины, словно жалуясь на свои лишения. Чайки с криком делали виражи от холма до холма над сгрудившейся далеко внизу отарой. Под тусклым небом поблескивал песок. Вдоль всего темного основания мыса тянулось белое кружево бурунов. Ветер нес по оврагу брызги и рев моря. Тарка спал.
Проснулся он около полудня от голосов людей. Между увалами плыл туман. Тарка лежал неподвижно. Вот у посветлевшего входа что-то сказал человек, и в нору пополз зверек; Тарка встревожился: он вспомнил его запах. Глаза зверька мерцали розовым светом, на шее тенькал колокольчик. Тарка отполз подальше и выбрался через другой вход, за которым следил мокрый, дрожащий спаниель, сидя на взгорке за спиной человека с ружьем. При виде выдры спаниель отскочил, и Тарка заскользил вниз по оврагу, еще прибавив ходу, когда раздался лай, крик и два выстрела. Дождем посыпались веточки, но он продолжал бежать, скрытый колючим кустарником. На дно оврага, цепляясь за ветки деревьев, спустились двое мужчин, но за Таркой последовал один спаниель. Пес яростно лаял, однако не осмеливался подойти. Хозяин свистнул ему, и спаниель вернулся. Тарка спрятался под кустом куманики и уснул. Когда стемнело, он вылез из-под веток и стал взбираться по склону.
В поле, за изгородью, Тарка напал на кроличий след и кинулся по нему через согнутый ветром боярышник за каменную насыпь и снова на пустошь. Кролик лежал за кочкой, припав к земле; Тарке хватило одного укуса, чтобы его убить. Наевшись, Тарка попил дождевой воды из овечьего черепа, который валялся среди ржавых плужных лемехов, старых чугунных чайников, консервных банок и скелетов овец; часть из них была растерзана собаками и все — очищены от мяса воронами и воронами. Тарка поиграл овечьей лопаткой, потому что до нее мимоходом дотронулась Белохвостка. Бросившись на холодную кость, он цапнул ее зубами, словно это была его подруга. В ту ночь, пересекая насыпи и поля, Тарка находил для себя много игрушек.
След привел его к пруду в топком поле у подножия холма. Тарка нырнул, распугав камышниц. Поймал угря и поиграл с ним; на следующее утро дохлого угря нашли на илистом берегу рядом с оттисками когтистых лап и шерсти — там, где выдра каталась на спине. «Хью-и-ик!» Пройдя по трубе, несущей тонкую струйку воды в другой прудок, поменьше, Тарка оказался в саду приходского священника. «Хью-и-ик!» — вновь раздалось под ночным небом, где тучи то и дело застилали луну.
Тарка обогнул пруд и прополз через дыру под стеной в дальнем конце сада. За ней тек ручей. Он проходил вдоль кладбищенской ограды и бежал дальше, мимо домика с соломенной крышей, где перед очагом с кленовыми головешками сидели человек, собака и кот. Ветер занес в щель под дверями дух выдры, и кошка злобно зафыркала; распушив на спине шерсть и ударяя хвостом, она замерла у корзинки, в которой лежали котята. Когти выдры заскрипели по гальке у плоского камня, откуда, стоя на коленях, фермерские дочери промывали свиные потроха для мясного пудинга. Под камнем жил угорь, разжиревший на перепадавшей ему требухе. Высунь он хвост чуть подальше, Тарка схватил бы его зубами. Белохвостка тоже пыталась поймать угря в предыдущую ночь.
— Хью-и-ик!
Дверь домика распахнулась, мой спаниель с лаем выскочил наружу. «Скиррр!» — с подрезанной ветви вяза на кладбище взлетела сова. Из трубы под дорогой донеслось сердитое шипенье выдры. Я зажег спичку и увидел на красной грязи оттиск лапы с двумя когтями, точно такой же, как тот, что вел в море после Студеной Зимы.
Тарка исчез. Его путь пролегал в темноте и журчании по узкому укрытию трубы, по ручью возле палисадника у дома фермера, по другой трубе и вновь по ручью мимо фруктового сада, к заливному лугу внизу. Совы, охотившиеся вдали от моря, в долине, слышали пронзительный свист выдры.
— Хью-и-ик!
Часто след Белохвостки терялся: после того как здесь прошли выдры, дождь прибил песок и размыл отпечатки их лап.
Тарка двигался по ручью. У деревушки Крайд за поворотом дороги была запруда, на ее травянистых берегах рос боярышник, подстриженный в форме гриба-поганки. Пробираясь по краю пруда среди дикого ириса, корней боярышника и явора, Тарка увидел голову, глядящую на него из воды; от головы струился приятный запах. Тарка кинулся к ней — это была стоящая торчком коряга. Проплывая мимо, о нее потерлась Белохвостка. Тарка куснул корягу и направился дальше, понюхал деревянный затвор шлюза, вылез наверх и побежал по берегу мимо неподвижного, покрытого мхом мельничного колеса. Внизу, в гостинице, люди слышали его пронзительный свист. Залаяла собака, и Тарка свернул на узкую проселочную дорогу, которая поднималась на вершину холма. На сырых, истоптанных копытами участках дороги он снова напал на след — выдры пробегали тем же путем, вспугнутые той же собакой. Отпечатки вывели его в поле через насыпь, где в лунном свете чернели прямые стебли коровяка, на забывшую плуг стерню, колючую для перепончатых лап выдры. Морской ветер переломал здесь весь папоротник.
Внезапно Тарка услышал громкое бормотанье бурунов, увидел маяк за Увалами и радостно понесся по жнивью. Он бежал так быстро, что вскоре стоял на краю песчаных взлобков, куда залетали брызги прибоя. Спустился вниз по уступам, поросшим левкоем, — его листья уже рассыпались прахом в осеннем сне.
