Мерные, спокойные слова Мэлори коснулись его слуха: «Повесть о Святом Граале, трактующая о самом истинном и самом священном, что есть на этом свете». «Смертная плоть начала постигать предметы духовные…», «добрый лорд, познакомь меня с Ланселотом, моим отцом…» Поток этих слов лился к нему меж холмов романтики, и он отвечал всей преданностью романтического и одинокого сердца.

Архидиакону не могла помочь память о королях или поэтах. Он долго смотрел на просветленные лица молодых людей, смотрел на стоявший перед ним сосуд. «И это — не Ты, — со вздохом подумал он и тут же возразил самому себе:

— Но и этo — Ты». Он думал об «этом» как о потире, поднимаемом в каждом храме, у каждого алтаря, и постепенно вновь ощутил, как все в мире движется к узкому устью. Просто среди всех предметов Грааль ближе всего к Божественному сердцу мира.

Небо, море, земля извечно устремлялись — нет, не к этому сосуду, а к Тому, что он олицетворял и воплощал. Пресуществление не было для архидиакона какой-то волшебной переменой, он никогда не думал о том, что небесные воинства сослужат Христу у алтаря. Но именно так, как велит Церковь, именно так, как запечатлела она в своих ритуалах, в Хлебе и Вине, во множестве символов — Вифлееме, Голгофе, горе Елеонской — виделась ему Божественная природа мира, раскрывающаяся через них своему Началу. Через эти ворота, на этих волнах, многообразное творение притекает к своей Причине.

Никогда еще архидиакон не сознавал столь остро, что процесс творения продолжается и поднесь, и все-таки никаких других видений, кроме тысяч таинств, смиренно отслуженных во имя Божие, не возникало в его сознании, ибо он и раньше знал: именно так и не иначе все возвращается к Богу.

Когда все трое вернулись с путей, по которым странствовал их дух, они серьезно взглянули друг на друга.

— Он никогда не должен оставаться без присмотра, — произнес герцог. — Надо, чтобы здесь постоянно были люди, которым мы можем доверять.

— Знающие люди, — уточнил архидиакон.

— Это что же, новый орден? — пробормотал Кеннет. — Круглый Стол?

— Да, новый Круглый Стол! — воскликнул герцог. — И с ежедневной утренней мессой! — Он взглянул на архидиакона и осекся.

— Да, да, истинно так, — ответил священник, но думал он при этом о чем-то своем.

После мгновенного колебания герцог осторожно заговорил:

— Простите меня, сэр, но вы же сами видите: если уж волей случая он оказался вверен моей опеке, я обязан сохранить его для…

— Подождите-ка, — забеспокоился Кеннет, — о какой опеке речь? Ведь потир принадлежит архидиакону.

— Друг мой, — нетерпеливо ответил герцог, — ну как же вы не понимаете? Священный и славный Грааль не может принадлежать. А то, что он сейчас под моей опекой, — совершенно очевидно. Я не хочу настаивать на своих правах или на правах моей церкви, но мне бы хотелось, чтобы их тоже не забыли.

— Правах? — переспросил Кеннет. — Им и так владеет священник, чего же еще?

— Об этом может судить только папский престол. Так было всегда, — твердо заявил герцог.

Молодые люди посмотрели друг на друга, и во взглядах уже не было недавней приязни.

— Ах, дети, дети… — сказал архидиакон. — Как быстро забыли вы о Калли и о Грегори Персиммонсе! Да, Чаша принадлежит мне — с точки зрения закона это именно так, дорогой герцог, — и мне бы очень не хотелось, чтобы Персиммонс получил ее. Однако, щадя ваши чувства, обещаю не использовать ее в узкоконфессиальных интересах. Рюмка для ликера может послужить этой цели ничуть не хуже.

Кеннет фыркнул. Герцог с легким поклоном принял обещание, подчеркнуто не замечая последних слов.

Было уже очень поздно, полночь миновала час назад.

Архидиакон взглянул на часы, а потом — на хозяина. Но герцог вновь заговорил о своей идее.

— Нас трое, — сказал он. — До утра мы подежурим и сами, а потом я позову Твайса, ему вполне можно доверять.

Есть и другие надежные люди. Пока надо поделить время с часу… ну, до семи утра. Шесть часов. Какое время для вас удобнее? — обратился он к архидиакону.

Смирившись с тем, что почитание реликвий сопряжено с определенными неудобствами, архидиакон не решился спорить с такой чистой страстью и выбрал середину, он всегда выбирал самое трудное.

— Подежурю с трех до пяти, — просто сказал он.

— А вы, Морнингтон?

— Мне в общем-то все равно, — ответил Кеннет. — Могу взять утро.

— Вот и отлично, — согласился герцог. — Значит, я заступаю прямо сейчас.

Возле дверей они уже пожелали друг другу доброй ночи, как вдруг архидиакон оглянулся. Он вгляделся в сосуд, дважды моргнул и, стремясь разглядеть что-то, сделал несколько шагов к столику. Молодые люди недоуменно переглянулись и тоже посмотрели в глубь комнаты. Внезапно священник сорвался с места и, подбежав к столу, схватил Грааль.

Чаша словно оживала. Каждая частичка, составлявшая ее, обрела свою жизнь и теперь колебалась не в такт с другими. Четкие контуры Чаши слегка расплылись и подрагивали. Даже поднеся Чашу к глазам, архидиакон не мог с уверенностью определить, где ее края, какова ее глубина и какой длины подставка. Он неуверенно коснулся края и почувствовал, как металл мягко подается в стороны. Потир подрагивал все ощутимей, толщина стенок менялась, материал то плавился под пальцами, то затвердевал. Архидиакон стиснул его покрепче и повернулся к остальным.

— С ним что-то происходит, — резко бросил он. — Я пока не знаю, что именно. Может быть, Бог растворяет его, но скорее, это дьявольские козни. Я прошу вас, помогите. Предайте себя воле Божией, уготовьте Ей пути!

— Да что же это? — растерянно произнес герцог. — Как может коснуться Его зло?

— Молитесь! — воскликнул архидиакон. — Молитесь, во имя Божие, ибо наши враги вознесли молитвы против Него.

Уже опускаясь на колени, Кеннет подумал: если Бога нельзя оскорбить, от Него нельзя и отречься, и значит, нельзя помешать мирозданью идти вперед или вспять каким-то движением атомов. Тысячи метафизических вопросов ворвались в его сознание и тут же исчезли, смытые восторжением его духа.

— Против чего же молиться? — вскричал герцог.

— Не надо «против»! — ответил архидиакон. — Молитесь, чтобы Творец Вселенной укрепил Свое творение, и оно радовалось справедливости Его воли.

В комнате воцарилась глубокая тишина, но в самой ее сердцевине нарастало сознательное усилие. Тренированная воля священника пришла на помощь его менее умелым собратьям, направляя их, настраивая на волну своего сосредоточения. Он отозвал назад их мысли, мечущиеся во мраке, ищущие противника, увел их из мира противоположностей, привел в обитель покоя. Теперь, образовав единое целое, они неуклонно возводили вокруг священного сосуда живую нерушимую башню. Камни этой башни омывала их общая жизнь, и каждый из них, особенно священник, самый живой и трезвомыслящий, чувствовал, что именно она сопротивляется сейчас какому-то напору снаружи. Да, башня была защитой, но в ней не было воинственности, только спокойная уверенность и непоколебимость.

Раз или два герцогу почудились чьи-то осторожные шаги позади него, прямо здесь, в комнате, но его