переходов, в котором легко заблудиться, и с внутренним двориком, где растет громадное фиговое дерево. Окна там в самых невероятных местах. Р. говорит, что это жилище умалишенного. Себе он приобрел дом на выходе из медины в Гран-Соко, где живет много испанцев. Мне дурно от его постоянных разговоров о тринадцатилетней дочери испанского адвоката, живущего напротив. Отец девочки каким-то необъяснимым образом сделался нашим адвокатом, и именно он составлял для нас купчие. Я заплатил 1500 долларов, а Р. — 2200, и нам при этом не пришлось занимать ни цента.

7 октября 1945 года, Танжер

Я снова взялся за карандаш и кисть. Зарисовываю свой дом, потом превращаю эти наброски в черно-белые абстракции. В игре света и тени просматриваются отдельные детали. Я вспоминаю свои русские пейзажи и понимаю, откуда идет это пристрастие к монохромии.

26 декабря 1945 года, Танжер

За ужином в канун Рождества Р. спросил меня, не собираюсь ли я жениться. «На тебе?» — в свою очередь спросил я, и мы так сильно хохотали, что правда постепенно стала мучительно очевидной. Он занимает огромное место в моей жизни. (Куда большее, чем я в его.) Он управляет каждым моим движением. Хотя мы и партнеры, он оплачивает мою часть расходов, наставляет меня в отношении мер безопасности и разрабатывает все планы. Я на восемь лет старше его. В этом году мне будет тридцать. Должно быть, всему виной Легион, тот образ жизни… я способен функционировать только в структуре. Я не принадлежу себе… за исключением тех моментов, когда уединяюсь в своем внутреннем дворике.

Мой дом сродни моей голове, что, при его сходстве (отмеченном Р.) с жилищем умалишенного, говорит о многом. Я обживаю новые комнаты. Одна, к примеру, с очень высоким потолком и — на самом верху — окном с решеткой в мавританском стиле. Я сижу на ковре, курю гашиш и зачарованно наблюдаю, как тень от решетки движется по стене вместе с солнцем.

П., бармен в «Кафе Сентраль» в Пти-Соко, указал мне на «испанского собрата по кисти», более изможденного, чем обитатели chabolas на окраине города. Его зовут Антонио Фуэнтес. Он пишет картины, но ничего не продает и не выставляется. Меня это удивило, и я попробовал выпытать у него причину, но он как в рот воды набрал. П. познакомил меня с американским музыкантом — Полом Боулзом.[91] Мы общаемся на арабском, поскольку по-английски я говорю очень плохо, а он еще хуже по-испански. Он расхваливал мне мажун — своеобразный джем из гашиша. Я о нем слышал, но еще не пробовал. П. им приторговывает, и мы у него немного купили.

5 января 1946 года, Танжер

Холодно и сыро. Погода слишком скверная, чтобы выходить в море. Р. показал мне подарок, который купил для дочери нашего адвоката — куклу, вырезанную из кости. Она удивительно изящна, но слегка жутковата. Потом мы наблюдали за тем, как девочка вместе с родителями переходит улицу, направляясь в медину, в испанский собор. Она очень красива, но еще совсем юная. Груди у нее только наметились, а от подмышек до бедер нет ни одного изгиба. Я никак не мог понять, чем она его так приворожила, пока он не открыл мне еще кое-что из своей прошлой жизни. Она напоминает ему девочку из его деревни, родителей которой тоже вывели на расстрел. Малышка цеплялась за отца и мать, и даже им не удавалось ее отогнать. Анархисты, потеряв терпение, расстреляли все семейство. Так что же тогда означает страстная влюбленность Р. в дочь адвоката? Она будит в нем то, что для него дороже всего на свете.

25 января 1946 года, Танжер

У меня есть немного мажуна. Я намазал его на хлеб и съел в той странной комнате с высоким потолком, а потом запил мятным чаем. Едва успев поставить стакан на поднос, я повалился навзничь как ватная кукла. Через несколько минут я вдруг почувствовал, как все мое тело, от кончиков волос до мозолей на больших пальцах ног, налилось живой горячей кровью. Я плавно взлетел вверх и, повиснув в футе от потолка, выглянул в зарешеченное окно, откуда через плоские крыши медины мой взгляд устремился на серое море за городской стеной. Зыбкая тень от решетки упала мне на рубашку. Я принялся сучить руками и ногами, обеспокоенный тем, что нахожусь на высоте 7 метров от пола без какой-либо видимой опоры. Потом закрыл глаза и расслабился. Внезапно мне стало холодно, как никогда прежде, холоднее даже, чем в России. Я открыл глаза и увидел на белоснежном просторе потолка черные пятнышки, которые вдруг превратились в россыпь обледенелых трупов. Страшно испугавшись, я попытался усилием воли выйти из этого состояния, но оно продолжалось несколько часов. Очнулся я в полной темноте. Утром, приглядевшись, я рассмотрел на потолке наросты плесени от зимних дождей. Россыпь точек. Споры. Живая мертвечина.

Четверг, 19 апреля 2001 года,

полицейское управление,

улица Власа Инфанте, Севилья

Размышляя о том, что этот Рауль из дневников его отца — не кто иной, как Рауль Хименес, Фалькон позвонил Району Сальгадо и узнал, что тот не изменил своих планов. Он собирался пообедать в Мадриде, взять билет на экспресс «AVE» и вернуться домой не раньше часа ночи в пятницу. Утром у него была назначена встреча. Его секретарша, Грета, предложила обед, что предполагало более длительное, чем хотелось Фалькону, общение с Сальгадо, но, с другой стороны, стоило принести такую жертву, чтобы посмотреть на лицо старого галериста в ту минуту, когда он услышит про «МКА Консульторес».

В полной тишине, царившей в полицейском управлении, Фалькон, откинувшись на спинку повернутого боком к столу кресла, пытался припомнить, не упоминал ли когда-нибудь его отец имя Рауля Хименеса. В 1961 году, когда умерла его мать, отец занимался исключительно живописью. Ни о каком бизнесе и слуху не было. А когда они жили в Севилье, Рауль Хименес у них ни разу не объявлялся. Странно было и то, что его отцу не нашлось места среди знаменитостей, чьи фотографии украшали кабинет Хименеса. В какой-то момент они, видимо, разошлись.

Подвинувшись к столу, Фалькон занялся просмотром отчетов, составленных его подчиненными. В районе промышленной зоны позади кладбища был замечен серый хэтчбэк. Один из охранников утверждал, что это «гольф», другой, что «сеат». Его номерной знак скрывался под слоем грязи, но одному охраннику удалось-таки разглядеть начальные буквы: «СЕ» — Севилья. В отчете Серрано говорилось, что на заметку брались только автомобили, вызывавшие подозрение, а этот серый хэтчбэк медленно объезжал ближайшие к кладбищу корпуса.

Отчет Переса о «Мудансас Триана» был очень обстоятельным. Перес даже нарисовал план склада, отметив на нем место, где находилась камера хранения, отведенная Хименесу. Допрос с пристрастием прораба, сеньора Браво, и других работников показал, что совмещать их нагрузку со съемками фильма невозможно. В тот день, когда «Бетис» проиграл «Севилье» со счетом 0:4, все штатные рабочие были в разъездах, и утром в день похорон Рауля Хименеса тоже. В отчете содержался список внештатников, нанимавшихся в последний год. Перес предполагал, что многие из них — нелегалы. Лишь единицы сообщали свой адрес. Информацию о семейных кинофильмах Перес уложил в две строчки.

Фернандес показывал фотографию Элоисы Гомес всем, кого встретил на кладбище. Никто ее не вспомнил. Садовники ни в субботу, ни в воскресенье не работали. Площадка для садового мусора огорожена густыми кустами. По мнению Фернандеса, Элоису Гомес вполне могли убить и спрятать в субботу утром. Ворота кладбища открылись в субботу в 8.30 утра, но до 10 посетителей почти не было.

Просмотрев отчеты, Фалькон продумал вопросы, с помощью которых он намеревался сломить упорство Консуэло Хименес, если таковое у нее еще сохранилось.

Вскоре собрались члены группы. Фалькон указал им на малую продуктивность их действий и отправил на кладбище и в промышленную зону ту же троицу, что и прежде. Рамиреса он попросил на минутку выйти и объявил Пересу, что отстраняет его от расследования, так как не видит в нем должного интереса к делу. Разъяренный Перес вылетел вон.

В кабинет вернулся Рамирес и встал у окна, разминая кулак, словно собирался кого-то ударить. Он прекрасно понимал, что сейчас произошло. Фалькон велел ему отправиться с экспертом-криминалистом домой к Элоисе Гомес и произвести там тщательный осмотр. Рамирес молча вышел из кабинета. Фалькон