кладбище людей. — Работы у вас будет по горло. Чего стоит, к примеру, составить список его врагов, я уже не говорю о том, чтобы побеседовать с каждым из них.
— Вы думаете? — спросил Фалькон, зная склонность Сальгадо все преувеличивать.
— Такой влиятельный бизнесмен не отправится на тот свет, не потянув кого-нибудь за собой.
— Убийство не шутка.
— Но только не для тех, с кем он обычно имел дело.
— А кто эти люди?
— Давайте не будем обсуждать это в воротах кладбища, Хавьер.
Фалькон перебросился несколькими словами с Рамиресом и влез в огромный «мерседес» Сальгадо. Они свернули на улицу Бетис и, проехав вдоль, остановились между мостами. Сальгадо припарковался у тротуара, двинув под зад старенький «сеат», чтобы освободить место для себя. Они шли по высокой набережной, пока Сальгадо не замедлил шаг, чтобы с показным наслаждением вдохнуть севильский воздух, который здесь явно не отличался особой свежестью.
— Севилья! — воскликнул он, радуясь тому, что обеспечил себе компанию. —
— Помню, Рамон, — сказал он, досадуя на себя за то, что стал добровольной жертвой знаменитого сальгадовского «окручивания».
— Мне его не хватает, Хавьер, мне очень его не хватает. У него, скажу я вам, был очень острый глаз. Однажды он сказал мне: «Севилью создают два запаха, Рамон, и мой прием… нет, мой великий нехитрый секрет заключается в том, что сейчас, в конце жизни, я рисую только один из них, вот почему на меня всегда есть спрос». Он, конечно же, развлекался. Эти севильские виды ничего для него не значили. При его громком имени он мог позволить себе такую забаву. Я, помнится, сказал ему: «Ого! Значит, великий Франсиско Фалькон способен рисовать запахи. Ну и во что же вы макаете свою кисть?» А он мне: «Только в цветы апельсина, Рамон, и никогда в дерьмо». Я тогда рассмеялся, Хавьер, и решил, что эта тема закрыта, но он после долгой паузы добавил: «Почти всю мою жизнь я рисовал последнее». Что вы об этом думаете, Хавьер?
— Пойдемте выпьем по бокальчику мансанильи, — предложил Фалькон.
Они перешли через дорогу и нырнули в винный погребок «Альбариса». Встали возле одной из больших черных бочек, служивших столиками, и заказали мансанилью и маслины, которые подавали с каперсами и белым, как зубы, маринованным чесноком. Они потягивали этот светлый-светлый херес, который Фалькон предпочитал всем другим его видам, потому что виноград, росший в Санлукар-де-Баррамеда, впитывал аромат моря.
— Расскажите мне о врагах Рауля Хименеса, — начал Фалькон, прежде чем Сальгадо погрузился в очередной омут воспоминаний.
— Вот мы тут беседуем, попиваем мансанилью, а делишки-то обделываются. Обделываются так же, как обделывались в девяносто втором году, — сказал он, довольный тем, что интригует Хавьера Фалькона своими экивоками. — Я чувствую это. Мне семьдесят лет, а я преуспеваю больше, чем когда-либо.
— Бизнес процветает, — заметил Фалькон, начиная томиться скукой.
— Надеюсь, это не для протокола? — забеспокоился Сальгадо. — Вы же понимаете, я не…
— Никаких протоколов, Рамон, — успокоил его Фалькон, разводя пустые руки.
— Это незаконно, конечно…
— До тех пор, пока не стало преступным.
— Надо же, какое тонкое различие. Ваш отец, Хавьер, всегда говорил, что у вас светлая голова. «Все думают, что у Мануэлы, — любил он повторять, — но именно Хавьер смотрит в корень».
— Вы, Рамон, добьетесь, что я умру от нетерпения.
—
— А что, собственно, отмывается?
— Деньги, конечно. Что же еще так сильно пачкается? Иначе их не называли бы «грязными».
— Откуда же они поступают?
— Я никогда не задаю подобных вопросов.
— От торговли наркотиками?
— Да не только. Назовем их просто «непоказанными».
— Ладно. Итак, они их отмывают. А зачем они это делают?
— Вы должны спросить: зачем они отмывают их именно
— Прекрасно, будем считать, что так я и спросил.
— В будущем году придут евро, а это — конец песеты. Вам придется объявить имеющиеся у вас песеты, чтобы в обмен на них получить евро. Если они будут «непоказанными», возникнут трудности.
— Ну и что же они делают с такими деньгами?
— Помимо всего прочего, покупают предметы искусства и недвижимость, — сказал Сальгадо. — В настоящий момент, например, подыскивают жилье в Севилье.
— Я ничего не собираюсь продавать.
— А живопись?
—
— Вы еще не разбирали отцовскую мастерскую?
Вот оно. Тот самый вопрос. Фалькон не мог понять, как это он купился на клоунаду, разыгранную Сальгадо на кладбище. Потому-то Фалькон и сторонился старика, что тот ввертывал это в каждый их разговор. Теперь начнется «окручивание», если Фалькон резко его не оборвет или не переменит тему.
— В ресторанном бизнесе вертится, наверное, немало «непоказанных» денег, не так ли, Рамон?
— А почему же еще, по-вашему, он затеял этот переезд из квартиры в собственный дом? — спросил Сальгадо.
— Это любопытно.
— Никто никогда не расплачивался за картины вашего отца чеком, — ответил Сальгадо. — А насчет ресторанного бизнеса вы правы, и особенно это касается ресторанов для туристов с умеренными ценами, где платят без всяких чеков наличными. Лишь малая доля этих доходов заносится в книги, которые предъявляют налоговой инспекции.
— Так вот какие это делишки… А что было в девяносто втором?
— Что было, то прошло. Я просто хотел проиллюстрировать.
— Я тогда отсутствовал, но слышал о чудовищной коррупции.
— Да, да, да, но это было десять лет назад.
— Вам как будто есть что скрывать, Рамон. А вы случайно не были?..
— Я? — воскликнул он с оскорбленным видом. — Торговец картинами? Если вы думаете, что у меня была хоть какая-то возможность нажиться на «Экспо — девяносто два», то вы просто сошли с ума.
— Так вам известно
— «Разводить дресню вокруг картин»? Вы меня удивляете, Хавьер, уж вы-то могли бы выражаться иначе.
Ну вот, сейчас все решится, подумал Фалькон. Это сделка. Информация в обмен на то, что больше всего нужно Сальгадо: возможность порыться в мастерской моего отца. И дело здесь вовсе не в деньгах. В престиже. Организация итоговой выставки неизвестных работ великого Франсиско Фалькона явилась бы кульминацией бесславной жизни этого человека. Пришли бы коллекционеры. Американцы. Хранители музеев. Он вдруг снова оказался бы в центре внимания, как сорок лет назад.
Фалькон надкусил крупную мясистую маслину. Сальгадо отщипнул бутон каперса и стал вертеть его черешок в пальцах.
— Я случайно слышал кое-какие разговоры, а потом разговоры других людей, не подозревавших о моей осведомленности. И таким вот образом у меня нарисовалась картина.
