— Артуро, играющего с Мартой на пляже. Представляете, она его щекотала. Причем доводя до полного изнеможения. Я добавил звук. Мануэла не проделывала с вами ничего подобного? Не замучивала щекоткой? Так, что игра превращалась в пытку? О-о-о, сознание, Хавьер, выкидывает такие фортеля… после многих лет отрицания.
— А Рамон? Что ты показал Рамону? Его счастливую жену…
— Думаю, Рауль подарил им эту кинопленку на свадьбу. Счастливая супружеская пара: Рамон и Кармен. Вы слушали магнитофонные записи?
Хавьер кивнул.
— Там была еще одна, которую я забрал. Кармен все-таки спела. Хотя голос у нее и не слишком хорош, она пела для Рамона… любовную арию. В конце Рамон наградил ее аплодисментами и похвалил, и я уловил в его голосе душевное волнение. Но я немного изменил этот эпизод. Никаких аплодисментов… только те три отчаянных крика: «Рамон! Рамон! Рамон!»
Хавьер содрогнулся от жуткой изощренности этой пытки. Люди пережили двойной ужас: необратимого уродства и последних мгновений настоящего счастья, безжалостно искаженных чужеродной фонограммой.
— А мне? Что ты собираешься показать мне? — спросил Хавьер, напряженно пытаясь вспомнить, когда он в последний раз был счастлив. — От какого счастья отрекся я?
— Для начала я хочу ненадолго «ослепить» вас, — произнес голос. — Когда я сниму с тебя маску, вы увидите.
Эластичная лента хлопнула Фалькона по затылку, и его накрыла мягкая темнота маски для сна. Было даже приятно оказаться в этой густой бархатистой черноте. Он подумал, что хорошо было бы навеки в ней и остаться. Что-то стукнулось о стол. Стул подвинули вперед. В жилах Хавьера запульсировал адреналин. Чистота вскипевшего в нем страха превратила его кровь в жидкий и холодный эфир. У него начался озноб. Маска была снята, но Фалькон так и остался сидеть с плотно зажмуренными глазами.
— Откройте глаза, Хавьер, — сказал голос. — Вы, как никто другой, знаете, что произойдет, если вы не откроете глаза. Здесь нет ничего ужасного.
— Я открою глаза, только не торопи меня.
— Вы видите это каждый день.
— Но ты же прекрасно знаешь, — сказал Хавьер, — страшно не то, что на столе, а то, что в голове.
— Откройте глаза.
— Подожди.
— Время не ждет.
— Сейчас.
— Я ведь могу заставить вас. И вам известно, каким образом я это сделаю.
Согнутая в локте рука крюком обхватила шею Хавьера и так высоко вздернула его подбородок, что вскрик застрял в пережатой гортани. Он почувствовал ледяное прикосновение. Обжигающее прикосновение бесчувственного лезвия. По щеке Хавьера потекла теплая струйка, более густая, чем пот или слезы. Он открыл глаза в ту минуту, когда его голова мотнулась вперед.
Перед ним на столе стоял стакан с белым молоком. Хавьер зажмурился, но было слишком поздно. Образ врезался в его мозг, как осколок стекла. Он никак не мог понять, почему так сильно испугался. Никакая логика не оправдывала этот страх, передававшийся от нерва к нерву, от сплетения к сплетению, пока его не заколотила дрожь, сотрясавшая стул.
Маска снова легла ему на глаза. Сильная рука ухватила Фалькона за волосы, и кто-то потянулся через его плечо.
— Понюхай.
Фалькон почувствовал тошнотворный запах. Во рту появился привкус серы, по телу пошли мурашки. Его вырвало.
Запах исчез. Стакан вернулся на прежнее место. Неизвестный опять встал за его спиной.
— Я знал, что вам хватит мужества, — сказал он.
— Какое уж там мужество, — выдавил из себя Хавьер, все еще задыхаясь и откашливаясь.
— Что это был за запах?
— Молока с миндалем, — ответил Хавьер. — А как ты узнал, что я ненавижу молоко с миндалем?
— Кто пил перед сном миндальное молоко?
— Кажется, моя мать.
— Не кажется, а
— Горничная…
— Нет, она
— Не я, — инстинктивно, по-детски, солгал он. — Я не носил ей молоко. Это Мануэла.
— Вы знаете, почему ваш отец ненавидел вас? Хавьер печально покачал головой, не соглашаясь с ним, не соглашаясь с собой.
— Зачем ваш отец внушил вам любовь к себе?
— Я отказываюсь тебя понимать.
— Успокойтесь, Хавьер. Я хочу прочитать вам одну историю, как это делал ваш отец, укладывая вас спать. Так что у нас будет сегодня? А сегодня будет: «Короткая история страдания, которое станет твоим».
Вот уже шесть дней, сидя напротив П., я слежу за тем, как все больше мертвеет ее лицо. Только дети вносят некоторую живость в ее существование. Я спрашиваю, что случилось, и она каждый раз отвечает:
Хавьеру исполнилось пять лет, и мы созвали для него гостей. В продолжение всего детского праздника П. излучала радость. Поразительное самообладание! Я произвел фурор, выступив в роли морского чудища. Дети с визгом бегали от меня. Одного я изловил и со смаком «пожирал» этот хихикающий, сучащий ногами упругий комочек, пока одна из девочек не напустила в штаны. Чудище сдохло. Дети рано угомонились. Мы с П. ужинали в привычном молчании. Даже слуги ступали как по битому стеклу. Но вот ужин закончился. Прислуга тоже отправилась спать. Мы остались одни. Я потягивал бренди и курил, по своему обычаю наблюдая за ней. Но на этот раз она не выдержала — и как вскочит, как хрястнет кулаками по столу! Словно ружье выстрелило. Прищурив глаза, она через стол наклонилась ко мне.
П.: Я знаю, это твоих рук дело.
Я: Что?
П.: Я знаю, ты виноват.
Я: В чем?
П.: В его смерти.
Я: В чьей?
П.: Ты холоден, как те пейзажи, которые когда-то писал. Все эти ледяные пустыни. У тебя нет сердца, Франсиско Фалькон. Ты пуст, ты бездушен, ты — убийца.
Я: Я уже рассказал тебе о моем прошлом.
П.: Да простит меня Бог, мне надо было лучше слушать. Почему я не послушалась отца? Как я вообще могла позволить, чтобы ты касался меня своими ледяными руками! Ты зверь. Ты настоящее чудовище. Я сегодня содрогалась, глядя, как ты представляешься перед детьми, потому что это ты, это твоя сущность…
Я: О чем ты говоришь, Пилар?
