— Наверно, ты почувствовал себя виноватым из-за отца.

— Из-за отца? Но я защищал его.

— Когда мы познакомились, ты был леваком.

— Это был протест… Протест против фашизма.

— Да? И только это?

Молчание. Мысли у меня в голове так и скакали. Ответ я знал, но как выдавить его из себя?

— Ты можешь признаться, — сказала она. — Ведь здесь только ты и я.

— Он был неправ, — сказал я.

— Ты так считал?

— И считаю.

— Тебе нелегко это признавать, — сказала она. — Я ведь знаю, как ты обожал отца.

— Но почему я так взбесился? Стучать кулаком по столу…

— Ты всегда говорил, что португальцы склонны жить прошлым… Возможно, ты решил жить настоящим и будущим, — сказала она. — Ты меняешься. В одиночестве ты меняешься. Оно стало тебя тяготить.

— Мне не хватало тебя сегодня вечером. Когда я услышал, как Оливия говорит твоими словами, мне стало очень тебя не хватать.

— Это не потому, что я рассказала ей все это?

— Нет. Не в этом дело.

— В чем же?

— Мне вдруг показалось, что и с тобой я временами тоже был один.

— Не «один». Одинок, — сказала она, поправляя мой английский. — Именно это делает тебя тем, что ты есть, но это может сломать тебе жизнь.

— Ты имеешь в виду мою профессиональную жизнь?

— Не надо думать только о службе, Зе.

— Ты права. Очень уж много времени у меня занимают мысли о ней.

— Ты слишком рьяно доискиваешься правды обо всем и всех. Кому это понравится? Даже полицейские, даже твои близкие не всегда хотят раскрываться.

— Я что-то не понимаю.

— Особенно когда ты сам не очень-то раскрываешься… когда прячешься.

— А, ну да. Я так и знал, что мы упремся в это. В бороду…

— Борода? — Она фыркнула. — Не в ней дело.

— В переносном смысле.

— Ладно. Пусть так, — сказала она. — Но помни, что ты первый заговорил об отце.

— Почему ты не рассказала мне про Оливию? — выпалил я.

— Она взяла с меня слово.

— Понятно…

— Сказала, что не хочет разочаровывать тебя.

— Разочаровывать?

— Она знает, что ты всегда считал ее маленькой. Сколько времени ты проводил, беседуя с ней, уча ее, внушая ей, какая она умница, какая она чудесная девочка и как много она для тебя значит. Разве ты не почувствовал разочарования?

Я докурил самокрутку и раздавил окурок в пепельнице. И вновь пережил ту муку, которая охватывает, когда узнаешь, что любимая тебе изменила.

— Странные мы люди, — сказал я.

— Любовь — штука сложная.

Я взглянул на собственное отражение в стекле над головой жены.

— Сегодня я познакомился с одним человеком, — сказал я.

— С кем же?

— Учителем.

— Учителем или учительницей?

— Учительницей.

— И что же? — спросила она с некоторым раздражением.

— Мне она понравилась.

— Понравилась? В каком смысле?

— Меня потянуло к ней.

Молчание.

— Впервые я встретил женщину, которую мне так…

— Можно без подробностей, Зе?

— Я вовсе не хотел…

— Вот и не надо.

— Я собирался только…

— Зе!

Отражение ее дрогнуло, порыв ветра ударил в стекло, непрочно державшееся в раме. Звякнула лампа на столе. Крепчавший ветер гремел черепицей на крыше. Гром, казалось, разорвал что-то у меня в груди. Меня бросило вперед, фотография упала, оконное стекло почернело, лампа опрокинулась.

Я лежал в темноте на полу и задыхался. Доктор решил бы, что у меня сердечный приступ; в каком-то смысле так оно и было. Прошло время, показавшееся мне вечностью. Я кое-как взгромоздился на стул, потом встал, добрался до двери и, то и дело оступаясь, спустился вниз.

Я яростно сдирал с себя одежду, которая липла к телу, как назойливая любовница; содрав, упал в постель, утонув в уютной яме матраса. Слезы текли у меня по щекам.

24 декабря 1961 года, Монте-Эшторил, под Лиссабоном.

Фельзен сидел на краю деревянного сундука спиной к окну, в которое бил дождь. Днем из этого окна открывался вид на океан и форт Кашкайш справа — приземистое квадратное строение, омываемое волнами. Он наблюдал, как прощаются с хозяевами дома родственники Пики после ужина в сочельник. Педру, старший сын Жоакина, был с гостями. Он жал руки и целовался. Мануэл стоял прислонившись к стене, сунув руки в карманы. Он тоже наблюдал. Наблюдал внимательно, как эксперт.

Компания разошлась. Пика поднялась наверх, Педру и Мануэл скрылись в доме. Абрантеш и Фельзен налили себе довоенного арманьяка и закурили штучные кубинские сигары. Абрантеш уселся на свое излюбленное место — в кожаное кресло с высокой спинкой и козырьком. Он любил тихонько и рассеянно постукивать по ручке этого кресла, и ладонь его уже оставила там темное лоснящееся пятно.

— Ты скверно выглядишь, — сказал Абрантеш. — И ничего не ешь.

Он был прав. Фельзену вот уже которую неделю не хотелось есть. Его обуревало предчувствие чего- то грозного, что надвигалось на него, и он хотел встретить это, будучи в форме — голодный, собранный, предусмотрительный. Он взглянул в черное стекло окна — там отражался Абрантеш.

— Ты пьешь на голодный желудок, это тебя до добра не доведет, — сказал Абрантеш, демонстрируя познания в медицине, будто визиты на Харли-стрит, куда он сопровождал Пику, сделали его знатоком и по этой части.

Фельзен попыхивал сигарой, и красный огонек на ее кончике мигал, будто посылая ему сигналы азбуки Морзе.

— И курить натощак вредно, — добавил Абрантеш. — Вот когда ешь хорошо, можно многое себе позволить.

Фельзен мерил шагами комнату, глядя в окно.