Пройдя через гостиную, она открыла дверь.
Там стояли две девушки в пальто, стояли рядышком, смирные как овечки. За ними, держа руки у них на плечах, стоял Мюллер. В круг света вплыл могучий кулак Шмидта, трясшего перед ее носом листком с адресом, который она для них записала, утратив бдительность. Младшая из девочек заплакала.
— Фрау Хиршфельд шлет вам привет, — сказал Шмидт и пихнул ее ладонью в грудь с такой силой, что она отлетела к противоположной стене.
— Так сколько, по-вашему, стоит этот сундук? — спросил Шмидт, захлопывая за собой дверь. И вытащил пистолет.
С лестницы послышались удаляющиеся шаги. Шмидт снял пистолет с предохранителя.
— Нет, — сказала Эва.
— Нет? Почему же «нет»?
— Я нашла ключ.
— Поздно. Сейчас не до ключей. Нет у меня на них времени.
И он всадил две пули в сундук. Эва услышала приглушенный вскрик, перехватила руку Шмидта с пистолетом, и он ударил ее в лоб рукояткой. Она осела на пол, но сознания не потеряла. Шмидт еще раз выстрелил в сундук, и Эва почувствовала, как ее что-то подняло и швырнуло на этот сундук, ударив щекой о его резную крышку. Шмидт задрал ей юбку, грубо раздвинул ляжки, пролез пальцами между ног.
Из глубины квартиры раздался крик, нечленораздельный, похожий на вой. Что-то упало, большое и тяжелое, возможно шкаф, но Эва не могла шевельнуться и осталась недвижима. Рука отдернулась. Раздался оглушительный треск, и после секундной паузы задняя сторона дома с грохотом рухнула.
Эва соскользнула с сундука. Шмидт высился над нею. Он стоял неподвижно, открыв рот, гадая, какой части здания предстоит обвалиться и не будут ли они погребены под ним.
А Эва впервые за последние два года не чувствовала страха. Она испытывала облегчение оттого, что все было кончено. Да, настоящее облегчение оттого, что дом опять погрузился в тишину, пол все еще на месте, под ее ногами, и рядом Шмидт, который говорит ей:
— На самом деле не все в порядке, верно?
На Ларгу-ду-Рату Фельзен поймал «паровое такси». Этот «транспорт» появился около года назад, когда начались перебои с горючим. Непонятно почему, но дровяная плита на багажнике, пар от которой поступал в цилиндры, не вызывала у Фельзена доверия, хотя бензин, в сущности, делал то же самое. Не доехав до места, он выскочил из машины, когда до Руа-Эшкола-Политекника оставалось не более семидесяти метров. Однако выскочил он не потому, что ему изменило терпение.
Он подумал было, что обознался, но сходство было так велико, что пришлось вылезти, чтобы удостовериться. Девушка свернула направо на Руа-да-Импренса-Насионал, и он, хромая, побежал за ней. Он не ошибся. Это была Лора ван Леннеп. Он схватил ее за руку, когда она вновь повернула направо, и она завертелась, стараясь вырваться.
— Помнишь меня? — сказал он, крепко держа ее за руку.
Она взглянула, явно не узнавая.
— «Медвежья берлога», казино в Эшториле, отель «Парковый», март тысяча девятьсот сорок первого года и наша любовь, — саркастически докончил он.
Она лишь заморгала в ответ, и он, взглянув на нее пристальнее, увидел, что с ней что-то не то. Судя по выражению лица, у нее с головой не в порядке.
— Мне в Америку надо, — сказала она, пытаясь вырвать руку.
— Клаус Фельзен, — продолжал он, не отпуская ее. — Может, вспомнишь… ты еще мои запонки украла. На них были выгравированы мои инициалы: КФ. Сколько ты выручила за них, а? Видно, не хватило, чтобы до Америки добраться?
Она пятилась от него, пытаясь освободиться, но не из страха, а инстинктивно, избегая насилия. Наконец она вырвалась, и Фельзен дал ей уйти, но после некоторого колебания пошел следом. Она нырнула в здание, где находилась столовая больницы португальского Комитета помощи еврейским репатриантам. Время было обеденное, и в здание тянулись люди. Фельзен видел, как она встала в очередь, как получила еду. Она ни с кем не разговаривала — лишь поглядывала украдкой, на секунду отрываясь от миски. Фельзен увидел доктора в белом халате, тоже ждавшего, когда его обслужат. Указав на девушку, Фельзен спросил его о ней.
— Мы в точности не знаем, что с ней произошло, — ответил доктор по-португальски, но с венским акцентом. — Мы сталкивались с еще одним подобным случаем, когда наблюдалась та же самая навязчивая идея — уехать в Америку. Тогда родители девушки посадили ее в поезд в Австрии и велели во что бы то ни стало добраться до Америки. А позднее она узнала, что родители погибли в концлагере. Известие это вызвало у нее странную реакцию — потребность выполнить родительский наказ в сочетании с глубоким чувством вины перед ними, которое и не давало ей уехать. Единственное, почему мы решили, что и с нашей голландкой могло случиться нечто подобное, — это ее паспорт, где стояла старая американская виза, а кроме того, в ее вещах был найден давно просроченный билет на пароход. Печально, конечно, но посмотрите вокруг.
Доктор встал в очередь за едой. Фельзен посмотрел вокруг, хотя и не понял, что тот имел в виду. Девушки за столом уже не было. Он вышел из здания, стоя на крыльце, закурил и под яркими лучами осеннего солнца прошел по Байру-Алту до Ларгу-ду-Кампу, откуда спустился на Руа-ду-Оуру.
Он поднялся на третий этаж здания, арендованного ими под «Банку де Осеану и Роша». Банк занимал первый и второй этажи, а выше были две квартиры. Верхний этаж занимал он, на третьем жил Абрантеш с семьей. Абрантеш попросил его стать крестным второго его сына. Утром он позвонил Фельзену в представительство Германии, сообщил, что Марию выписали из больницы, и пригласил прийти взглянуть на своего новорожденного крестника.
В гостиную Фельзена провела служанка. Мария лежала в качалке в меховом манто, что, учитывая погоду, было далеко не обязательно. Он не мог заставить себя глядеть на нее — так смешно она выглядела. Меньше чем за год она из крестьянской девушки превратилась в некую пародию на кинозвезду сороковых годов. Читать не умела, но приучилась листать журналы, и Абрантеш ее в этом поощрял.
Фельзен закурил, чтобы скрыть улыбку. Мария тоже курила, мастерски пуская изо рта дым. Абрантеш глядел вниз на Руа-ду-Оуру в окно с крест-накрест наклеенными полосками бумаги на случай воздушных налетов, которых все еще опасались. Португальцы считали, что налеты, подобно ненастью, переместившись из Европы, могут охватить и Португалию. Фельзену случалось даже слышать сигналы воздушной тревоги и видеть солдат, сидящих за баррикадами из мешков, недоумевающих, какого черта их сюда посадили и что им здесь делать.
На Абрантеше был серый костюм, теперь он носил очки. Во рту у него была сигара. Крестьянский облик он сбросил убедительнее, нежели Мария. В нем видны были солидность и серьезность, внушавшие людям уважение. Он приобрел хорошие манеры, как в свое время и Фельзен, когда приехал из Швабии.
Абрантеш приветствовал Фельзена с показным радушием и важностью, какие, по его мнению, и подобали успешному предпринимателю. Он провел его к изголовью лежавшего в колыбели младенца, на край которой по-хозяйски опиралась Мария.
— Мой второй сынок, — сказал Абрантеш. — Ваш крестник. Мы назвали его Мануэлом. У меня была мысль назвать его в вашу честь, Клаусом. Но вы, думаю, согласитесь, что для португальского мальчика это имя неподходящее. И мы назвали его в честь моего деда.
Фельзен кивнул. Младенец, завернутый в чрезмерное, как показалось Фельзену, количество одеял, крепко спал. Выглядел он как все новорожденные, разве что менее сморщенный, чем большинство из них. Мария пальцем пощекотала ребенка, и Фельзен почувствовал на себе ее внимательный взгляд. Младенцу палец не понравился, он мотнул головой и надул губы, пуская пузыри. Глаза его вдруг широко раскрылись — удивленные и слишком большие для такого маленького личика. Фельзен нахмурился и встретил взгляд приподнявшейся Марии.
— Этот больше на мать похож, — сказал из-за его спины Абрантеш.
