одолеть.

На стенке ящика Гонсалвешем было написано: «Оливейра — Родригеш». Без всяких разъяснений. Открыв ящик, мы поняли, в чем дело. Доктор Акилину Оливейра являлся заказчиком слежки за Мигелом Родригешем. В ящике находились три толстые папки, в которых были зафиксированы отчеты о каждом действии Мигела Родригеша, начиная с 30 августа прошлого года и вплоть до 9 июня нынешнего. Девять месяцев плотной слежки. В последние три месяца сыщиком были пропущены лишь три дневных посещения пансиона «Нуну».

— Ну, что ты там нарыл? — спросил я.

— Фотографии. Снимки девушек на улице, а на обороте — даты. По всей вероятности, это девицы, которых покупал Родригеш. Взгляните-ка.

— Все они блондинки.

— Явное предпочтение.

— А эта последняя?

— Катарина Оливейра.

Меня пробрала дрожь. Карлуш посмотрел на меня.

— Остается только удивляться, — сказал я, — что за человек этот Оливейра, если он использует собственную дочь в качестве приманки.

— Не собственную.

Я закрыл руками лицо и безмолвно и неподвижно просидел так минут пять. Когда я отнял руки, все вокруг было как в тумане, словно осень неожиданно уступила место зиме.

— Со мной поделитесь? — спросил Карлуш. Он сидел напротив и выглядел очень молодым и беззаботным.

А я думал о том, что еще не поздно остановиться — уничтожить папки, уйти; еще не поздно принять версию суда, поверить в нее и заняться очередными делами. Но я не мог. Мне нужно было удостовериться, что Луиза не участвовала в интриге.

— И что нам теперь делать? — спросил Карлуш, чувствуя, что настало время принимать решение.

— Ты сохранил все свои записи по делу Катарины?

— Да, где-то валяются, но ведь все сохранилось в рапортах.

— Так должно быть, но мы-то оба знаем, что это не так. Там далеко не все, а мне сейчас требуется все — все без исключения материалы по делу Катарины. Я должен перечитать их заново — с начала и до конца. И завтра же мы отправимся в тюрьму Кашиаш повидаться с Мигелом да Кошта Родригешем.

— Ну и что он нам скажет?

— Поделится своими соображениями, кому и зачем понадобилось в течение девяти месяцев следить за ним.

Я рано ушел с работы с папкой и записями Карлуша, взяв все это домой. Я читал их и перечитывал допоздна, пока не стемнело и я не проголодался. Я наскоро съел бифштекс в «Красном знамени» и выпил два кофе. Вернулся домой и опять принялся за документы. Оливия вернулась около одиннадцати и сразу же легла спать. Я открыл новую пачку сигарет.

Около полуночи в голове начали вырисовываться три соображения. Первое касалось чисел и дат, но необходимыми сведениями я не располагал. Второе соображение было куда интереснее, но мне требовалась фотография, которая в деле Катарины отсутствовала. Чтобы развить третье соображение, мне нужны были помощь сеньоры Лурдеш Родригеш и еще одна фотография, которой у меня тоже не было. Я отправился в постель, но не заснул.

Когда я прибыл на службу, Карлуш был уже там. Я спал всего час — с шести до семи, отчего сейчас чувствовал ломоту во всем теле, словно меня пытали на дыбе. Отправив Карлуша выяснить дату свадьбы доктора и сеньоры Оливейры, я пошел в отдел кадров, где попросил старую фотографию из досье Лоуренсу Гонсалвеша. Я надеялся, что он не слишком постарел с тех пор.

Карлуш вернулся и сообщил мне дату — 12 мая 1982 года. Я послал его в картотеку за фотографией Шеты — убитого в Алькантаре юноши, занимавшегося проституцией, а также за еще какой-нибудь фотографией Терезы Оливейры, как можно более давней.

Я договорился с начальством тюрьмы Кашиаш о беседе с заключенным № 178493 в 11.30 и позвонил Инасиу в отдел наркотиков узнать, находится ли еще под стражей рыбак Фауштинью Триндаде. Оказалось, он выпущен.

Для начала мы направились в дом Родригешей в Лапе. Служанка говорила с нами через порог. Лурдеш Родригеш вышла к нам далеко не сразу. Вид у нее был крайне недружелюбный, и в дом она нас не пригласила.

— В чем дело, инспектор? — спросила она.

— У меня к вам один-единственный вопрос, сеньора Родригеш. Приходил ли в ваш дом между тринадцатым и девятнадцатым июня кто-нибудь незнакомый?

— Странный вопрос, инспектор! Неужели вы считаете, что я…

— Я имею в виду торговцев, рассыльных, слесарей-ремонтников, электриков, проверяющих счетчик…

— С этим вам лучше обратиться к служанке, — сказала она, поворачиваясь, чтобы уйти. — О таких посетителях она не ставит меня в известность.

Служанка вернулась, не дожидаясь зова. Я задал ей свой вопрос. Она погрузилась в размышление, потом глаза ее внезапно расширились: она вспомнила.

— Единственным, кого я раньше не знала, был человек с телефонной станции. Но оттуда каждый раз приходит кто-нибудь новый.

— Почему же этого вы запомнили?

— Он был в шляпе и, войдя, не снял ее.

— А как он объяснил свой визит? Что было не так с телефоном?

— Соседи жаловались на треск, и он хотел проверить наши аппараты.

— У него была с собой аппаратура?

— Чемоданчик с инструментами и контрольный аппарат.

— Вы видели, что у него в чемоданчике?

— Он открывал его, но я не интересовалась, что там внутри.

— Где это все происходило?

— Аппаратов у нас три. Один в гостиной и два — в кабинете у сеньора Родригеша. Еще один — для факсов.

— Вы оставляли его одного?

— Конечно оставляла. Не могу же я тратить полчаса, наблюдая за работой телефониста!

— Полчаса?

— Ну, может быть, поменьше.

— Он приехал на фургоне?

— Нет, никакого фургона с ним не было.

— Вы на полчаса оставили его одного в кабинете?

— Нет. В кабинете — только минут на пятнадцать.

Я показал ей фотографию Лоуренсу Гонсалвеша.

— Взгляните, это он?

Она вгляделась в фотографию, и лицо ее выразило изумление.

— Он поседел, — сказала она, — но это он.

По Маржинал мы проехали к тюрьме Кашиаш и припарковались под пристальными и любопытными взглядами нескольких человек в тюремных робах, следивших за нами из-за решеток.

Мы расположились в комнате для свиданий, и охранник привел заключенного. Тюремный режим не слишком изменил внешность Мигела Родригеша. Правда, он сбросил килограммов пятнадцать, и лицо его было грустным, а взгляд тусклым. И конечно, он утратил лоск и элегантность.

— Если вы насчет той истории с генералом Машаду, — не садясь, предупредил он, — то говорить без адвоката я не буду.