– Что ж, машина действительно славная, – сказал он.
Волрат улыбнулся и взглянул на юношу, ибо, хотя в словах его не было ничего неожиданного, тон, каким они были произнесены, придавал им другой смысл.
– Вы сказали это так, будто собираетесь купить себе такую же.
Дэви порозовел, затем улыбнулся, словно довольный тем, что Волрат наконец-то кое-что понял.
– Это отчасти верно, – задумчиво сказал он. – По крайней мере нечто в этом роде хочет купить мой брат. Чего хочу я, мистер Волрат, я, кажется, ещё и сам не знаю.
Услышав свое имя, Волрат невольно приоткрыл рот и молча посмотрел вслед долговязому юноше. Волрат был поражен, поняв, что этот механик всё время знал, с кем говорит, – это обстоятельство придавало его словам совсем иную окраску. Одно дело, если человек сдержанно и независимо ведет себя с незнакомцем. И совсем иначе это выглядело в глазах Волрата, если человек, знавший его имя, как бы делал одолжение, продавая ему бензин, читал книжку в его присутствии, небрежно намекнул, чтобы он чинил свою машину где-нибудь в другом месте, и затем польстил, дав ему понять, что такая машина подошла бы любому механику из гаража, но недостаточно хороша для его брата.
Третьего дня Волрат имел все основания думать, что сдержанность сестры – напускная и нарочитая, но в её брате – и сегодня он это сразу понял – не было ничего искусственного. Волрат, задумавшись, медленно поехал по улице. Некоторое время он сам не знал, о чём думает, но твердо сознавал одно: он испытывал бы мучительную неловкость, если бы этот мальчик работал у него. Никогда ни один человек не вызывал у него подобного ощущения, подобного протеста, продиктованного страхом; и на Волрата нахлынуло неясное смятение, словно он что-то проглядел в себе, что-то необычайно важное.
Слегка пригнувшись, чтобы пройти в дверь, Дэви вернулся в гараж, как всегда и не подозревая о произведенном им впечатлении. Он привык к тому, что люди оборачиваются вслед его старшему брату, и никогда не замечал людей, оглядывающихся на него. Что бы ни занимало его в данную минуту – человек, идея или изобретение, которому, быть может, не суждено осуществиться, но детали которого Дэви тщательно разрабатывал в уме, – думы об этом поглощали его целиком, и он был глух, слеп и туп в отношении всего остального.
Дэви бросил учебник на кучу книг, беспорядочно наваленных на стол. Следующие полчаса предстояло посвятить ежедневному визиту – это был ритуал, установленный много лет назад. С недавнего времени Дэви стал побаиваться этого путешествия на холм, но, тем не менее, налил в бачок пять галлонов авиационного бензина и взял пятигаллоновую банку ацетона, которую накануне притащил из университета, заплатив за неё из своего кармана, хотя Нортон Уоллис без труда мог позволить себе этот незначительный расход. Впрочем, Дэви и в голову не приходило, что Уоллис у него в долгу.
Взяв обе банки, Дэви вышел на залитую солнцем улицу. Ноша оттягивала ему худые плечи, но это было ничто по сравнению с тяжестью на сердце, которая возникала каждый раз, когда Дэви подымался на пологий холм, куда выходили задние дворы Прескотт-стрит.
Солнце расстелило лучи на пороге, у которого остановился Дэви, и светлыми квадратами лежало на заставленном всевозможными механизмами бетонном полу мастерской. Из окошек и застекленного отверстия в крыше лилось золотое сияние, оно отражалось в полированных металлических поверхностях и гранях, то тут, то там зажигая огненные точки. Солнце не разбиралось ни во времени, ни в моде. Оно заливало светом рукоятки и блоки нового фрезерного станка, удостоенного одобрения Кливлендской станкостроительной компании, и так же ярко горело на старим лэмпортском токарном станке, украшенном витиеватой надписью: «Хартфорд – 1878», – ныне музейной редкости, с панталончиками из железных листьев на ножках, которые оканчивались массивными львиными лапами. Станок в свое время переделывался раз десять в угоду изменчивой фантазии Уоллиса и до сих пор служил для обточки некоторых специальных деталей, Ни станок, ни его украшения не могли казаться старомодными человеку семидесяти восьми лет.
Когда Дэви показался на пороге, старик не поднял глаз от маленькой медной трубочки, которую рассматривал сквозь увеличительное стекло. Даже сидя на табуретке, он казался высоким и как бы ссутулившимся под тяжестью своих широких плеч. Его большую розовую лысину окаймляла бахромка седых, давно нестриженных волос. Лицо у него было длинное, костлявое, мясистым был только большой нос с горбинкой. Он не видел дальше, чем на несколько футов перед собой, но упрямо отказывался носить очки. Поднеся трубочку к самому носу, он медленно поворачивал её в пальцах.
– Кен? – ласково окликнул он. – Это ты, сынок?
– Нет, – с деланной шутливостью отозвался Дэви, втаскивая банки в мастерскую. – И вы отлично знаете, что это не Кен.
Уоллис обернулся, раздосадованный тем, что не удалось утолить мелочную злость, которая в последнее время часто вспыхивала в нем без особых причин. Он швырнул металлическую деталь на стол.
– Ты что, хочешь сказать, что Кен не дает себе труда навещать меня?
Дэви поставил банки на пол возле модели ракетного двигателя.
– Ничего подобного, – спокойно ответил он. – Кен приходит к вам ничуть не реже, чем я. Как получилась насадка?
– А тебе что за дело? – огрызнулся Уоллис, поворачиваясь к нему спиной.
– Прекрасно получилась.
– Конус пригнан хорошо?
– Прекрасно.
– Шнековый питатель работает?
– Прекрасно, – рявкнул Уоллис. – Говорю: прекрасно. Отвяжись.
Дэви, как ни в чём не бывало, принялся за работу; он знал, что старику сейчас стыдно за свою грубость. В Нортоне Уоллисе как будто уживались два совершенно разных существа. Внутри него живет строгий, скупой на слова человек, навсегда сохранивший ту юношескую живость ума, какой он обладал в тридцать лет, когда впервые начал самостоятельную работу над двигателем внутреннего сгорания. Снаружи – скрюченная ревматизмом оболочка, старик, подверженный вспышкам раздражения, жадно требующий любви и щедро отдающий свою любовь, – человек, девять лет назад пригревший трех голодных, убежавших из дому детей, которых он никогда бы не удостоил внимания в свои молодые годы. И этот второй человек настойчиво звал к себе из Милуоки осиротевшую родную внучку – девушку, с родителями которой другой
