всё окружающее превратилось в миллионы пляшущих золотых искр: на глаза Ван Эппа набежали слезы.
Он сам не знал, почему плачет. В душе у него разливался теплый свет: кто-то хочет, чтобы он стал опять самим собой, стал человеком, распрямил плечи и дышал полной грудью. Но вместе с этим до боли радостным чувством появился и страх: вдруг он окажется не в силах удовлетворить требования других и свои собственные, и тогда уж конец всему!
Он не знал, что делать; он был так поглощен и истерзан своими мыслями, что даже не спросил себя, почему такой человек, как этот Мэллори, молодой, готовящийся начать свой искрометный взлет к творчеству, преисполненный такого вдохновения, что, конечно, ничья помощь ему не нужна, – почему тот так упорно не хочет оставить его, Ван Эппа, в могиле, где он похоронил себя заживо. И конечно, до его сознания не дошло, что темный костюм с черным галстуком такого старомодного фасона, какой был на Дэви, давно уже не носят летом и что он мог служить только знаком траура.
В то лето, когда Дэви дожидался заключения своего первого договора на миллион долларов, ему шел всего двадцать седьмой год. Документы должны были быть подписаны в понедельник четырнадцатого августа, поэтому весь предыдущий день тянулся в мучительном ожидании, пока пройдут нескончаемые часы.
Воскресенье началось ещё до рассвета, когда, охваченный одним из тех приступов отчаяния, которые зловеще врываются в сон на исходе ночи, он вдруг проснулся и широко раскрыл глаза. В этой незнакомой темной комнате ему стало жутко, как заблудившемуся ребенку; рядом слышалось чье-то ровное дыхание. «Кто это?» – с ужасом подумал Дэви. Приподнявшись, он резко повернулся, потом обнял спящую рядом обнаженную женщину, изумленный тем, что мог забыть о ней, пусть даже в смятении. Он порывисто прижался к жене. Та, не просыпаясь, привлекла его голову к себе на грудь; во сне она любовно произнесла его имя, словно готова была одна защищать его, и если понадобится, даже ценою собственной жизни, от всего, что могло грозить ему опасностью. Её тепло успокаивало Дэви, он проникся глубокой благодарностью за то, что она оберегает его от пронзительной безнадежности, подстерегавшей его, как черная тень, вне её объятий. Спасаясь от отчаяния, он долго лежал без сна и наконец задремал возле Вики, обвившей его руками. Её дыхание было медленным и ровным, её не тревожили никакие страхи.
Когда он проснулся, был яркий, насыщенный непреодолимой радостью день. Солнце прожгло себе путь в самую высь безоблачно-голубого неба. Высокие дома сверкали под утренним солнцем, а бетонные башни, казалось, были сделаны из блестящей слоновой кости и усыпаны переливающимися алмазами.
Дэви стоял у раскрытого окна в гостиной отеля-небоскреба, бодрый, веселый, полный надежд. Мягкий летний воздух овевал его, как колышущиеся знамена триумфальной процессии. Глухо доносившийся снизу грохот уличного движения походил на радостный гул толпы, которая ждала, чтобы он присоединился к ней и возглавил чествование самого себя.
Ещё не было девяти, но Дэви уже оделся, выбрав всё самое новое. Он обернулся, и при виде Вики, стоявшей на пороге спальни, в глазах его отразилась вся переполнявшая его радость. Вики, должно быть, только что поднялась с кровати: она завязывала пояс легкого халатика, составляющего часть её приданого. Глаза у неё были озабоченные.
– Я не слышала, как ты встал, – сказала она.
– Я просто не мог лежать в кровати. Мне казалось, будто вот-вот во всем городе загудят гудки! Вики, давай выйдем! Наймем лошадь и экипаж или самолет, поедем на пляж или будем танцевать под оркестр в сто человек. Быстрей! – воскликнул он смеясь. – Позже мы встретимся с Кеном и Дугом, но сейчас я никого не хочу видеть, кроме тебя и города, полного незнакомых людей!
Вики улыбнулась.
– Я успею принять ванну, пока ты закажешь завтрак?
– Пока я закажу завтрак?
В этот день город казался Вики и Дэви солнечным чудом, и, выбежав из отеля, они вступили в него, как дети в сказочный мир. Переменчивые прихоти налетали на них, как мотыльки, и они метались на такси взад и вперёд из одного конца города в другой. Если они шли пешком, они шли, как по воздуху; всё, что они видели, оказывалось больше, ярче и красивее, чем они себе представляли. Даже завод, куда они помчались, потому что Дэви не мог устоять против неодолимой тяги взглянуть на то особое, единственное во всем мире место, где меньше чем через сутки будет решаться его судьба, – даже завод, казалось, поведал им по секрету, что победа Дэви уже предрешена.
Только перед самым уходом оттуда, когда он узнал, кто этот сторож, чары были нарушены. Весь день в сердце его звучал веселый оркестр, рассыпающий, как конфетти, задорные и быстрые песенки и танцы, – и вдруг оборвался на середине такта заливистый голос флейты, смолк оркестр, и без всякого перехода зазвучали медленные мрачные аккорды, обдающие могильным холодом: только сейчас Дэви понял, что подсознательно ощущал этот холод весь день, с тех пор как проснулся от ужаса в незнакомой темноте гостиничного номера.
Всю дорогу к дому, где жил брат, он сидел молча.
Никакая музыка не звучала в этот день в сердцах Кена и Дуга. Оба сидели молча в большой, с дубовыми балками на потолке, гостиной Дуга, уткнувшись в воскресные газеты. Оба старались по возможности не замечать друг друга, но то и дело между ними перекатывались волны невысказанного возмущения, взаимных обид и злости.
Прошло меньше часа, а знойную воскресную тишину уже в четвертый раз нарушили телефонные звонки, и в четвертый раз Артур, дворецкий Дуга, бесшумно вошел в гостиную и сказал:
– Вас просят, мистер Волрат.
И снова Кен сделал вид, будто не замечает, что Дуг уходит к телефону. Впрочем, как только он ушел, Кен рывком поднялся с большого глубокого кресла и подошел к раскрытому, выходившему на озеро окну, горько спрашивал себя: «Какого черта я тут делаю?»
Он задумчиво стоял у окна, и солнце золотило его светлые прямые волосы; вот так же несколько часов назад, на другом краю города, стоял у окна его более высокий и темноволосый младший брат, еле
