маленькой горбинкой, с заострённым кончиком и треугольно вырезанными ноздрями. Губы у него были тонкие, прямые и длинные, внезапная улыбка поражала неожиданным обаянием. В первый год у Кена часто екало сердце – он боялся, что вот-вот кто-то хлопнет его по плечу и скажет: «Эй, малец, ты чего здесь околачиваешься, проваливай!» Но потом он и Дэви стали лучшими студентами курса и были обязаны этим только самим себе. Им почти простили то, что они попали в университет фуксом, а те, для кого это ещё имело значение, могли убираться ко всем чертям. Если б на лице Кена не было написано откровенное довольство окружающим, он мог бы показаться заносчивым. Но его постоянная еле сдерживаемая улыбка, быстрые повороты высоко поднятой головы создавали впечатление, будто он готов раскрыть объятия всему миру.

Все черты Кена в преувеличенной форме повторялись в лице Дэви, смуглом, угловатом, с резкими впадинами и выступами. Голубые глаза Дэви были чуть приподняты к вискам, как у фавна, цвет и форма их ещё больше подчеркивались глубокими темными впадинами. У него, как и у Марго, были длинные, красиво изогнутые губы. Волосы, почти черные, вьющиеся, Дэви стриг так коротко, что они казались плотно прилегающим волнистым шлемом.

В университете, где существует совместное обучение, где студенты, по укоренившейся традиции, пренебрегают студентками и предпочитают приглашать на балы и вечеринки посторонних девушек, где считается необходимым пить как можно больше крепких смесей или, по крайней мере, делать вид, что пьешь, где принято хвастаться похождениями с доступными девицами, часто упоминая о «переходе всяких границ», хотя на деле всё сводилось к нескольким поцелуям и робкому ощупыванию, – Кен нарушал все правила и от этого чувствовал себя только счастливее. Дэви их не нарушал, потому что для него никаких правил не существовало.

Он дорожил лишь тем, что имело для него смысл. Он испытующе глядел на окружавший его мир и составлял обо всем собственные суждения, которые, однако, никогда не высказывал, если они расходились с мнением Кена. И никто – а в первую очередь сам Дэви – не понимал, что в нем развивалась особая внутренняя дисциплина, которая могла перерасти в хладнокровную жестокость.

В университетские годы братья общались только со своими однокурсницами, которые были ничуть не менее хорошенькими, чем посторонние девушки, и, по сути дела, являлись посторонними девушками для студентов университетов в Мэдисоне, Энн-Арборе и прочих местах. Кен выпивал только ради компании. И в то время как другие члены студенческого братства, слывшие бабниками, поднимали шум из-за каждой мимолетней связи, Кен помалкивал, хотя у него был роман почти с каждой девушкой, которую он приглашал провести вместе вечер. Если ему приходилось уверять девушку, что он любит её одну навеки, то в тот момент это не было ложью. Он знал слишком много, чтобы разделять распространенное мнение о том, что если бросить девушку, то она пойдет по рукам и окончательно свихнется с пути. У него просто проходила влюбленность, а это может случиться со всяким.

Он был ласковым, добродушно насмешливым любовником, внимательным и деликатным. Он никогда не позволял себе даже намека на свои победы и глубоко обижался, если намекали другие. Он поверял свои сердечные тайны только Дэви, на которого мог положиться, но Дэви никогда не рассказывал о своих романах Кену. Ни одна душа, кроме возлюбленных Дэви, не знала, что происходит, когда он не бывает дома. Однако девушки Дэви, обычно более серьезные и приверженные к науке, чем подружки Кена, были безмятежно довольны этими отношениями.

Дэви выбирал подруг по-своему. Сначала он замечал девушку издали, потом приглядывался к её улыбке, к её движениям. Его лицо становилось задумчиво нежным. Он никогда не расспрашивал о ней других, ибо предпочитал сам выяснить то, что ему хотелось знать, а не слушать чужие мнения. Он любил делать первый шаг сам, поэтому даже не замечал других девушек, которые хотели бы привлечь его внимание. Он видел только то, что искал, и часто расплачивался за роковую слепоту, свойственную самонадеянным людям.

День братьев был тщательно, до одной минуты, распределен между гаражом, занятиями и изредка, по вечерам, свиданьями с девушками; у них не было времени участвовать в обычных, студенческих сборищах. Однако даже самые усердные занятия в библиотеке они иногда прерывали, чтобы выкурить папироску на лестнице, где всегда толпились будущие инженеры, обсуждая внешность проходивших мимо девушек, шансы на выигрыш той или иной команды или, чаще всего, то, сколько они будут зарабатывать лет через пять после окончания университета. Тут будущие инженеры становились сосредоточенно серьезными, а средняя цифра равнялась семи тысячам в год. В 1924 году никто в этом не сомневался.

– Ну, а ты, Кен, что скажешь?

Кен улыбался:

– Мы с Дэви ещё не подсчитывали.

– Рассказывай!

– Серьезно. Мы кое-что задумали, но дело это совсем новое. Впрочем, вот что я вам скажу: сколько бы мы ни зарабатывали через два года или даже через восемь лет, но через десять лет мы с Дэви должны иметь по миллиону каждый. Верно, Дэви?

– Пожалуй, двенадцать лет будет точнее, – осторожно говорил Дэви.

Летом, когда занятия в университете кончались, Кен и Дэви по целым дням ремонтировали передачи, накачивали камеры и заправляли машины, но с наступлением сумерек, если их не одолевала усталость, они мылись, брились, надевали чистые рубашки и шли подышать воздухом в Пейдж-парк. Это был большой квадратный парк на берегу озера; на центральной его лужайке между двумя памятниками героям войны находилась круглая раковина для оркестра, всегда освещенная по пятницам. Музыканты уикершемского городского оркестра были одеты в черные военные мундиры с высокими воротниками и длинными фалдами и белые парусиновые брюки, которые хранили изгиб согнутых колен, даже когда музыканты вставали кланяться. Оркестр играл «Роскошь и нищету», «Сказки Венского леса» и несколько маршей, вроде «Ура командиру». В последнее время к этому репертуару специально для молодежи было добавлено несколько фокстротов, но все они игрались в таком жестком и быстром маршевом ритме на две четверти, что некоторые шутники под гогот публики отбивали лихой чарльстон, а потом притворялись, будто валятся с ног от изнеможения.

Летние вечера всегда начинались одинаково – братья съедали мороженое, потом стояли, прислонясь к зубчатой решетке, отгораживающей аллею. Немного погодя Дэви погружался в увлекательную беседу с каким-нибудь юношей, тоже без пиджака, в рубашке с расстегнутым воротом. Юноша пускался в описание капризных свойств некоей бензопомпы, а Дэви слушал и кивал, отвечая краткими скупыми жестами. Кен устремлялся следом за каким-нибудь светлым платьицем, а потом, вероятно, сидел с девушкой на скамье близ озера, в темном конце парка. Беседа о бензопомпе плюс обсуждение мотора «Стирнс-Найт» длились больше часа, после чего собеседник Дэви восклицал:

– Слушай, чего мы здесь торчим? Ты видишь что-нибудь интересное на горизонте?

Если в это время мимо не проходили девушки, так четко шагая в ногу, что их туго обтянутые прямыми платьями бедра вызывающе покачивались в такт, то собеседник принимался рассказывать про другие