оборванный понизу и опаленный огнем.

— Что же мы наделали? — шептал он беззвучно. — Что же мы натворили? Как я теперь вымолю прощение? Смогу ли? Тысячи и тысячи невинных жизней… Тысячи… тысячи…

Плечи его согнулись под невыносимой тяжестью боли, которую он ощущал всем своим существом. Этому человеку от Бога был дан дар сострадания, и теперь, сострадая, он испытывал все то, что испытали жертвы его невероятного могущества.

И еще был жив тот, кто вызвал к жизни эту страшную силу, кто пробудил ее от вековечного сна, кто заставил этого человека сеять повсюду смерть и разрушение. И он заслуживал самого сурового наказания. А кроме возмездия, синеглазый воин должен был наверняка знать, что никогда подобная трагедия не разыграется под синим небом Лунггара, никогда не повторится эта война. Он знал, что обязан для этого сделать.

Своего врага он нашел практически сразу. Тот и не пытался спрятаться. Во-первых, прятаться было негде; а во-вторых, и это было главным, в жилах обоих врагов текла одна и та же кровь — гордая, неукротимая, свободная. Право, жаль, что все так получилось.

Вот они стоят друг напротив друга: оба высокие и широкоплечие, оба черноволосые и с синими, как океан, глазами. Оба могущественные и оба отважные. Оба готовы идти до конца, до предела, положенного им судьбой.

Отец и сын.

Так бывает гораздо чаще, нежели возможно предположить.

Диковинными крыльями летят на ветру зеленые, потрепанные плащи монхиганов. Сверкают клинки, выкованные неведомо кем и неизвестно под каким солнцем. Один меч зовут Даджаген. Второй носит имя Шоа.

— Зря ты пришел сюда, отец! — говорит один из противников. — Если бы ты не вмешался, все бы сейчас было прекрасно. Это на твоей совести мертвая земля, погибшие люди и несчастные твари, которые вообще ни в чем не повинны. Чего тебе еще нужно, отец?

— Ты прав, — глухо отвечает второй, в черных волосах которого за последние несколько часов появились седые пряди. — Ты прав. Это моя вина. Раз я допустил, чтобы ты стал исчадием Тьмы, чтобы поднял руку на своих друзей и родных, чтобы не пожалел никого и ни о ком не скорбел — это моя вина. И я признаю ее. Вот я и пришел к тебе, чтобы ее загладить.

— Тогда не медли, — говорит первый со страшной улыбкой.

Она страшна тем, что, кажется, никогда не могла возникнуть на таком молодом, прекрасном, утонченном лице.

— Не медли, — повторяет сын и взмахивает мечом Шоа.

Это поединок равных, поединок двоих, некогда любивших друг друга и бывших друг для друга мерилом всего. Потому и угадывают они любые удары, потому и отражают самые хитроумные выпады. Потому и не могут ни проиграть, ни победить.

Мечи-братья тоже кричат и стонут, высекая друг из друга искры. Один обагрен кровью невинных жертв, другой сражался за справедливость, но оба убивали, и от того, что нет абсолютно невиновного, им вдвойне тяжело.

Наконец молодой воин начинает уставать, и меч Шоа уже затупился, а отец все еще полон сил. Глаза его потемнели от скорби настолько, что кажутся почти черными, как грозовое небо. Крики несчастных, расплатившихся за чужую вину и чужое преступление, звенят у него в ушах, их кровь жжет ему сердце, слезы выедают глаза. И он не может проиграть этот бой.

Наконец сын оступается и падает. Он выставляет в последнем отчаянном броске свой клинок наперерез тому, что падает на него из-под облаков, но Шоа с отчаянным воплем ломается пополам.

— Прощай, отец, — улыбается молодой воин.

— Прощай, сын, — отвечает второй.

Он наступает ногой на грудь поверженного врага и со всего размаха наносит последний удар. Голова отделяется от туловища и, подскакивая на черных, опаленных камнях, катится куда-то вниз. Густая темная кровь, плывущая потоком, не успевает за ней.

Браган Агилольфинг — величайший из монхиганов — стоит над телом своего сына Далихаджара, и глаза его тоскливы и сухи.

— Я клянусь! — говорит он наконец, поднимая лицо к разорванному в клочья небу. — Клянусь, что больше никогда не повторится ничего подобного на этой планете. Клянусь, что я и все мои потомки, сколько их ни будет, станут хранить покой и мир на Лунггаре и никогда не заплатит невинный за ошибку или вину того, в чьих жилах будет течь кровь Агилольфингов!

Ночь. Полная луна.

При такой луне видно далеко, и призрачное голубое сияние обволакивает спящую землю и дремлющий океан.

В пустынном ночном небе летит огромная птица, мерно взмахивая крыльями. Птица ли? Нет, это дракон. Удивительное могучее существо, равного которому нет во всем обитаемом мире.

На спине этого дракона сидит понурый человек, зябко кутаясь в рваный, выгоревший плащ. В руках он держит два свертка: один очень велик, а второй — значительно меньше.

— Прощай, сын, — еще раз повторяет человек и выпускает небольшой сверток из немеющих рук.

Тот несется вниз и падает в океанские волны с огромной высоты.

Это голова Далихаджара Агилольфинга и обломки меча Шоа, завязанные в зеленый плащ монхигана".

— Вот так все это и было, — говорит Аластер.

— Ф-фу, — встряхивается Сивард. — Зачаровал. Знаешь, в какой-то миг мне показалось, что я там был и видел этот бой.

— И мне тоже привиделось нечто подобное, — произносит Далмеллин странным голосом.

— И я ощутил свое присутствие на выжженной земле Бангалора, — признается князь Даджарра. — Вот теперь я действительно могу понять, откуда взялись знаменитые законы императора Брагана. Когда лишь умозрительно представляешь себе причину их возникновения, невозможно оценить, насколько он был прав.

— Ему пришлось пережить страшные минуты, — говорит Локлан Лэрдский. — Но давайте вернемся в сегодняшний день. Итак, Эрлтон Серебряный отыскал манускрипт, в котором говорилось о голове Далихаджара?

— Совершенно верно, — ответил герцог Дембийский.

— И что в этом опасного? Она ведь покоится на океанском дне?

— Насколько я понял, Эрлтону удалось каким-то образом раздобыть это жуткое сокровище.

— Зачем ему объеденный рыбами череп?

— Голова Далихаджара могла быть любой, но только не мертвой. Он не передал своей силы никому, и это значит, что она осталась при нем.

— Снова мы упираемся в нашу неграмотность. Что это за передача силы? — вставил вопрос Сивард.

— Это великое таинство, — ответил вместо Аластера император. — Перед своей смертью (а мы, Агилольфинги, обязуемся проживать только тот срок, который отпущен обычному человеку, и день ухода назначаем сами), так вот, перед смертью каждый государь Великого Роана передает наследнику свои регалии, свою силу и могущество монхигана и берет с него последнюю клятву. Содержание этой клятвы не представляет в данный момент никакого интереса, — заявил Ортон, чувствуя, что неугомонный Сивард сейчас полюбопытствует, в чем она заключается. — Поэтому тела, находящиеся в Янтарной базилике, в нашем фамильном склепе, являются самыми обычными.

— И поэтому похищенное йеттами тело Далихаджара было полно прежнего могущества. Только отсутствие головы этого великого чародея спасало нас от крупных неприятностей, — добавил Аббон Флерийский.

— Каким бы великолепным учеником токе ни был этот глупый мальчишка Эрлтон, — продолжил герцог Дембийский, — если он нашел голову Далихаджара, можно считать, что Далихаджар получил новое тело. Он должен был быстро высосать из него все жизненные силы и теперь нуждается в следующей жертве. Но