пытаясь соединить честность с утешением. – Если Медалонт не сумеет вылечить тебя, для него это будет личное оскорбление. Как бы серьезно ни было заболевание или травма, считается, что в Главном Госпитале Сектора могут вылечить всех. Ну или почти всех.

Хьюлитт смотрел на шерсть собеседницы, сейчас напоминавшую лужицу ртути. Он сказал:

– У Старшего врача есть моя история болезни, но до сих пор он ни словом не обмолвился о моем недобровольном безбрачии. Может быть, как и университетские психологи, он полагает, что все дело в моей психике. Пусть я и не вступаю в близкий контакт с женщиной, но со мной все в полном порядке.

В общем, когда стало ясно, что от психолога никакого толку, – продолжал Хьюлитт, искоса поглядывая на разбушевавшуюся шерсть Морредет, – он решил, что это я упрямлюсь и отказываюсь реагировать на все его старания в области психотерапии. Мне было сказано, что жить без контактов с женщинами, к чему я, вероятно, втайне стремлюсь, трудно, но можно. Так жили в прошлом многие уважаемые люди и при этом внесли богатый вклад в философию и другие науки. Многие писатели и учителя человечества подвергали себя добровольному безбрачию. Некоторые сублимировали сексуальную активность научной деятельностью.

Хьюлитт замолчал, потому что шерсть Морредет расходилась не на шутку. Мышцы под покровом шерсти сводило судорогами, из-за чего кельгианка металась по кровати.

– Вам плохо? – тревожно спросил Хьюлитт. – Позвать сестру?

– Нет! – вскричала кельгианка. – Хватит с меня твоей дурацкой помощи!

Хьюлитт лихорадочно соображал, что же делать: поднять шторы, чтобы кровать Морредет стала видна с сестринского поста, но потом вспомнил, что, вероятно, ее и так видно через монитор. Еще раз взглянув на корчащееся тело кельгианки, Хьюлитт прошептал:

– Я же только хотел вам помочь!

– Зачем ты так жесток? – прошипела Морредет. – Кто тебе велел сделать со мной такое?

– Я... я вас... не понимаю, – ошеломленно протянул Хьюлитт. – Что я такого сказал?

– Ты – не кельгианин, – проговорила Морредет в промежутке между судорогами. – Поэтому тебе не понять, какую психологическую боль я испытываю! Сначала ты болтал про то, как гладил свою пушистую зверушку, потом начал извиняться за бесчувственность. Теперь ты рассказываешь о себе, о том, что не можешь найти себе партнершу, но ведь каждому ясно, что ты говоришь обо мне, о моих несчастьях. Наверняка тебе велели сделать это! Когда раньше со мной пытался то же самое сделать Лиорен, я просто закрывала глаза. Ну, кто тебе велел так со мной разговаривать? Лиорен? Брейтвейт? Старший врач? И зачем?

Первым порывом было все отрицать, но так получилось бы нечестно. Нельзя врать не умеющей врать кельгианке. Нужно либо смолчать, либо сказать правду.

– Худларианка-сестра, – ответил Хьюлитт с глубоким вздохом. – Это она попросила меня поговорить с вами.

– Но худларианка – не психолог! – горячо возразила Морредет. – Зачем бы ей проявлять такую жестокость? Ей не хватает квалификации! Чтобы какая-то недоучка издевалась над моими чувствами? Я на нее нажалуюсь Старшему врачу!

Хьюлитт попытался унять гнев кельгианки и сказал:

– Знаете, все, с кем я встречался в жизни, считали, что они хорошие, пусть и непрофессиональные, психологи. «И я тоже», – добавил он про себя. – Точно так же, как каждый считает себя превосходным водителем или думает, что обладает безупречным чувством юмора. Беда в том, что психологи чаще всего не сходятся друг с другом в подходе к лечению. Вы с этим согласны? О, вам больно?

– Нет, – буркнула Морредет, – я злюсь. Учитывая то, к какому виду принадлежала Морредет, можно было не сомневаться – она сказала чистую правду. Глядя с возрастающей тревогой на то, как дергается тело и ходит ходуном шерсть кельгианки, Хьюлитт стал гадать, уж не ругается ли та сейчас на языке своей «шерстяной» мимики.

– Не сердитесь на сестру-худларианку, – попросил Хьюлитт. – Она только сказала мне, что Лиорен спросил у Старшего врача Медалонта, нельзя ли снизить вам дозу снотворного, на что тот ответил ему согласием. Это сделано для того, чтобы у вас было больше времени на обдумывание того положения, в которое вы попали, чтобы вы, как они надеются, сумели бы с ним смириться. Для того чтобы способствовать этому, ночным дежурным сестрам запрещено с вами разговаривать – им разрешают только обмениваться с вами парой слов при обходе. Худларианка не согласна с таким курсом лечения, но субординация есть субординация. Она беспокоится о вас и, когда узнала, что я хочу перед вами извиниться за эту глупость насчет пушного зверька, попросила меня поговорить с вами.

Но она вовсе не просила меня говорить с вами о чем-то конкретно, – продолжал Хьюлитт. – Только сказала, что я мог бы попытаться отвлечь вас от мыслей о ваших бедах. Увы, это мне не удалось, но это моя вина, и худларианка не имеет никакого отношения ни к моей бестактности, ни к вашей злости.

– Ладно, не буду на нее жаловаться, – проворчала Морредет. – Но я все равно злюсь.

– Понимаю. – Хьюлитт кивнул. – Я ведь тоже поначалу злился, чувствовал отчаяние, разочарование. Знаете, каково это, когда знаешь, что твои приятели хихикают у тебя за спиной и считают тебя сексуальным калекой?

– Твоего увечья никто не видел, – огрызнулась Морредет, и от сильнейшей судороги ее тело откатилось к самому краю кровати. – Мои друзья не станут хохотать или свистеть у меня за спиной, нет, они будут ко мне так добры, что станут избегать меня, дабы я не видела, как я им отвратительна. Этого тебе не понять!

– Постарайся лежать спокойно, проклятие! – неожиданно для самого себя перешел с кельгианкой на «ты» Хьюлитт. – Свалишься же с кровати, ударишься. Прекрати кататься!

– Если тебе неприятно смотреть, убирайся, – буркнула Морредет. – Кельгиане иногда могут сдерживать чувства, но прятать их не умеют. Сильные эмоции связаны с непроизвольными движениями шерсти и тела. Ты этого не знал?

«Нет, но теперь знаю», – мысленно проговорил Хьюлитт, а вслух сказал:

– Даже земные психологи утверждают, что время от времени давать волю своим чувствам полезнее, чем держать их в себе. Но я не хочу уходить, я хотел поговорить с тобой и отвлечь тебя от мыслей о болезни. Пока это мне не очень-то удается, верно?

– Тебе это удается просто ужасно, – фыркнула Морредет. – Но если хочешь – оставайся.

Тело кельгианки продолжало дергаться, но уже не так сильно, и Хьюлитт решил рискнуть и сменить тему.

– Спасибо, – поблагодарил он Морредет. – Да, ты права. Твое положение хуже моего, потому что твое увечье бросается в глаза. Но это вовсе не значит, что я не способен понять твои чувства – ведь много лет я мучился от той же беды, только не так сильно, как мучаешься ты. Также я не думаю, что эмоциональные травмы, пережитые мной – необходимость жить и работать в одиночку и избегать контактов с женщинами, – что все эти раны когда-нибудь затянутся окончательно. Я понимаю, что ты можешь чувствовать, но еще я знаю: ты не всегда будешь чувствовать себя так плохо.

Тебе никогда не приходило в голову, что Лиорен может быть прав, а сестра-худларианка ошибается? – продолжал Хьюлитт. – Что лучше хотя бы время от времени смотреть правде в глаза, что лучше понять это здесь, в госпитале, где тебе оказывают помощь, а не дома, где, как ты говоришь, тебе придется так одиноко? Не думала ли ты о том, что не всегда тебе будет так плохо? Люди, да наверное, и кельгиане привыкают абсолютно ко всему...