сети, но еще невытащенной. То же и со всеми теми, которые возражают против Святого Петра и его церкви!..

Монах вдруг впал в свою восторженность, которая не позволяла мне решить окончательно – был ли это только бездельник или отчасти и изувер?

– Я слышал, как вы говорили нечто подобное о короле французском, – насмешливо заметил я.

– Вы верите в него? – воскликнул он, сверкая глазами. – Вы были там наверху и видели его битком набитую комнату, его 45 дворян и швейцарцев в серой форме? Говорю вам, весь этот блеск – только призрак: и он исчезнет, как призрак. Сила и слава этого человека скоро покинут его. Разве вы не видите, что о нем уже не может быть и речи? Во Франции есть только две силы – Святая Лига, которая господствует по-прежнему да проклятые гугеноты: между ними и идет борьба.

– Теперь вы выражаетесь яснее.

Он сразу отрезвился и взглянул на меня со злобой и ненавистью, не поддающимися описанию.

– Охо-хо! – пробурчал он, показывая свои желтые зубы. – Мертвые не рассказывают сказок… А что касается Генриха Валуа, то он так любит монахов, что уж лучше бы вам возвести обвинение на его любовницу. Что же касается вас, то стоит мне только крикнуть: «Вот, гугенот и шпион!» – и если бы он любил вас даже больше, чем Квелюса или Можирона[100], то и тогда не посмел бы стукнуть пальцем о палец, чтобы спасти вас.

Я знал, что он говорит правду, и с трудом сохранял тот равнодушный вид, с которым начал наш разговор.

– А что, если я уеду из Блуа? – спросил я, желая лишь услышать, что он скажет.

– Вы не можете уехать, – ответил он. – Вы окружены сетью, де Марсак: у каждых ворот поставлены люди, которые знают вас и получили указания, как действовать. Я мог бы убить вас: но я хочу получить от вас сведения. За них готов заплатить вам 500 крон и отпустить вас на все четыре стороны.

– Чтобы я мог попасться в руки короля Наваррского?

– Он в любом случае отречется от вас, – горячо ответил он. – Он имел это в виду, друг мой, когда выбирал такого неизвестного поверенного. Он отречется от вас… Ах, Боже мой! Подоспей я часом раньше, и поймал бы Рони, самого Рони!

– Тут недостает третьего лица, – ответил я. – Как могу я поверить, что вы заплатите мне и отпустите меня, когда я скажу вам то, что знаю?

– Я поклянусь! – серьезно ответил он, обманутый моими словами. – Да, я дам вам клятву, де Марсак!

– Лучше дайте шнурок от вашего башмака! – воскликнул я, давая исход своему негодованию. – Обет попа стоит свечки… или полутора свечек, не так ли?.. Мне нужно несравненно более существенное обеспечение, отец!

– Что же именно? – спросил он, мрачно посмотрев на меня.

Видя возможность выхода, я ломал себе голову, чтобы придумать условие, которое повернуло бы колесо фортуны и отдало бы его в мою власть. Но мне ничего не приходило в голову, и я сидел, глядя на него бессмысленно.

– Ну-с! – сказал монах, нетерпеливо возвращая меня к сознанию действительности. – Какого вам обеспечения?

– В настоящую минуту я еще не знаю, – медленно ответил я. – Я нахожусь в затруднительном положении. Мне нужно время подумать.

– И избавиться от меня, если бы это оказалось возможным? – с насмешкой ответил он. – Вполне понимаю. Но предупреждаю вас, что за вами следят: куда бы вы ни пошли, что бы вы ни делали, на вас устремлены преданные мне глаза.

– Понимаю, – хладнокровно ответил я.

Он с минуту стоял в нерешительности, глядя на меня со смешанным выражением недоверия и злобы, мучимый и страхом упустить добычу, если бы он дал мне отсрочку, и опасением ничего не достигнуть, если прибегнет к силе. Я, со своей стороны, наблюдал за ним. По силе его волнения я мог судить об его преданности делу и о могуществе партии, за которую он боролся. Мне опять пришла в голову мысль выпутаться одним хорошим ударом. Но меня удержало нежелание напасть на безоружного человека, как бы он ни был низок и подл, и уверенность в том, что, являясь ко мне, он заранее принял все меры предосторожности. Когда он нехотя, сопровождая свои слова мрачными угрозами, предложил мне подождать три дня, но ни часу больше, я согласился, так как не видел другого выхода. На этих условиях, не без некоторых пререканий, мы и расстались. Я слышал, как он, крадучись, тихими шагами стал спускаться с лестницы.

Если бы я хотел преувеличить то, что было, или вымыслом приукрасить свои приключения, то, при некоторой доле изобретательности, я мог бы заставить вас подумать, будто я своим освобождением из сетей отца Антуана обязан самому себе, и рассказал бы историю всевозможных приключений, достойную пера самого Брантома[101]. Но, не имея ни желания, ни повода возвеличивать себя, я должен сознаться, что случилось как раз обратное. В то время, когда я меньше всего работал над своим освобождением, мой противник наверно погубил бы меня, если б не странное стечение обстоятельств, в котором ясно была видна рука Провидения.

Три дня, данные мне попом, я провел в напрасных размышлениях о средствах к спасению. Немалым для меня горем было то, что я был обречен на полное бездействие: Рамбулье был ярым католиком, хотя и большим патриотом, я был сам свидетелем влияния попов на Ажана. Идти же прямо к королю мне не хотелось по многим причинам. А мои личные средства были очень ограничены, и изобретательность мне изменяла. Оставалось рассчитывать только на свой меч да на Симона Флейкса. Зная, что мне придется покинуть Блуа, если удастся мое дело, я не счел унизительным обратиться к Симону. Я живо описал ему угрожавшую нам опасность и всячески убеждал его придумать что-нибудь.

– Теперь, мой друг, настало время, – говорил я, – проявить ваш ум и оправдать мнение Рони, считающего вас изобретательнее всех…

Я остановился, ожидая ответа, но он сидел молча, опершись головой на руки и уставившись глазами в одну точку. Я стал уже раскаиваться и пожалел, что разрешил ему сесть, я счел нужным напомнить ему, что он служит под моим начальством и обязан повиноваться.

– Хорошо! – сказал он сурово, не поднимая глаз. – Я готов повиноваться. Но я не люблю попов, а этого в особенности: я его знаю и не хочу иметь с ним никакого дела. Я боюсь его – я ему не ровня.

– Значит, Рони был неправ? – сказал я, не сдерживая более своего гнева.

– Да, если хотите, – отвечал он нахально.

Это было уж слишком. Я схватил хлыст и принялся так хлестать его, что он живо образумился. Наконец он попросил пощады, впрочем не скоро: он был вообще упрям и сделался еще упрямее после своего отъезда из Рони..

– Неужели ты думаешь, – сказал я ему тогда, – что я должен погибать только потому, что тебе лень пошевелить мозгами? Что ж, я буду сидеть и смотреть, как ты дуешься, в то время как мадемуазель идет на верную гибель?..

– Мадемуазель! – воскликнул он, взглянув на меня и вдруг изменившись в лице. – Ее здесь нет и ей ничто не угрожает.

– Она завтра или послезавтра будет здесь.

– Не говорите мне этого! – воскликнул он, сверкая глазами. – Отец Антуан знает об этом?

– Он узнает, как только она въедет в город.

Заметив происшедшую в нем перемену при упоминании о девушке, я почувствовал раскаяние; но я должен был пользоваться тем оружием, которое было под рукой. В один миг мы поменялись ролями. Насколько Симон был возбужден, настолько я оставался хладнокровен. Когда он подошел ко мне, я был поражен странным сходством его с монахом. Мое удивление возросло, когда он произнес слова, которые я мог ожидать только от Антуана.