Сквозь пол он не уронит ноги Над страшной пустотой.Молчащими не будет ночью И днем он окружен,Что всё следят, когда заплачет, Когда издаст он стон, —Следят, чтоб у тюрьмы не отнял Тюремной жертвы он.Он не увидит на рассвете, Что вот пришла Беда,Пришел, дрожа, священник в белом, Как ужас навсегда,Шериф и комендант, весь в черном, Чей образ — лик Суда.Он не наденет торопливо Свой каторжный наряд,Меж тем как грубый доктор смотрит, Чем новым вспыхнул взгляд, —Держа часы, где осужденья Звучат, стучат, стучат.Он не узнает тяжкой жажды, Что в горле — как песок,Пред тем, когда палач в перчатках Прильнет на краткий срокИ узника скрутит ремнями, Чтоб жаждать он не мог.Слова молитв заупокойных Не примет он, как гнет,И, между тем как ужас в сердце Кричит, что он живет,Он не войдет, касаясь гроба, Под страшный низкий свод.Не глянет он на вышний воздух Сквозь узкий круг стекла,Молясь землистыми губами, Чтоб боль скорей прошла,Не вздрогнет он от губ Кайафы,[1] Стирая пот с чела.
2
Уж шесть недель гулял солдат наш, Весь в серое одет,Была легка его походка, Он не был грустен, нет,Но не видал я, чтоб глядели Так пристально на свет.Я никогда не знал, что может Так пристальным быть взор,Впиваясь в узкую полоску, В тот голубой узор,Что, узники, зовем мы небом И в чем наш весь простор.Он не ломал с тоскою руки, Как те, в ком мало силИ кто в Отчаяньи Надежду Безумно оживил, —Нет, только он глядел на солнце И жадно воздух пил.Не плакал он, ломая руки, О том, что суждено,Но только утро пил, как будто Целительно оно.О, жадно, жадно пил он солнце, Как светлое вино!С другими душами чистилищ, В другом кольце, вперед,Я шел, — и каждый, кто терзался, Про свой не помнил гнет,Но мы за тем следили тупо, Кого веревка ждет.
