— Вот он! — вскричал Панкратий, радостно показывая кусок пергамента.

— Что это? — спросили в один голос Себастьян и Диоген.

— Эдикт, великий эдикт! — ответил Панкратий с необычайным воодушевлением. — Глядите: «Наши властители, Диоклетиан и Максимиан, непобедимые, мудрые, великие, отцы императоров и цезарей» и так далее... Вот куда ему дорога!...

И Панкратий бросил эдикт в огонь. Сыновья Диогена подбросили хворосту; пламя вспыхнуло, и в одно мгновение огонь охватил твердые куски пергамента; сперва он побежал по ним легкими струйками и яркими вьющимися змейками; потом вспыхнул пламенем и вдруг все стихло; послышался легкий треск, клочки пергамента свернулись стружками, черные буквы побледнели, побелели, и наконец, совсем исчезли.

Себастьян грустно и задумчиво смотрел, как огонь пожирал эдикт, осуждавший на мученическую смерть стольких невинных людей.

Он знал очень хорошо, что если будут открыты виновники кражи указа и присутствовавшие при его сожжении, то их ждет самая ужасная, самая жестокая смерть. Он верил, что умереть за правое дело благородно и почетно, и не решился упрекнуть юношу за его смелый поступок, грозивший им всем неизбежной смертью.

Между тем успокоившийся Панкратий сел ужинать с сыновьями Диогена. Завязался веселый разговор. Когда Панкратий встал из-за стола, Себастьян простился с Диогеном и его сыновьями и вышел вместе с Панкратием, не позволяя ему идти мимо Форума. Они сделали большой крюк и благополучно дошли до дома Панкратия. Себастьян облегченно вздохнул и направился к себе.

На другой день рано утром Корвин отправился к Форуму. Он пришел в неописуемую ярость, негодование и испуг при виде голой доски. Словно для того, чтобы окончательно вывести его из себя, около гвоздей остались висеть еще два-три клочка. Он в бешенстве бросился на германца, но свирепое выражение лица тупоумного гиганта остановило его. Корвин, как мы уже знаем, не отличался особой храбростью. Однако, несмотря на свою трусость, он с яростью закричал солдату:

— Негодяй! Пьяница! Тупоумный! Гляди сюда! Где эдикт?

— Тише, тише, — флегматично ответил огромный сын севера. — Разве ты его не видишь, вот он! И он указал на доску.

— Да где же, — закричал Корвин, — покажи мне, безмозглый, где он?

Тевтон подошел к доске и пристально на нее уставился. Осмотрев ее с одного бока и другого, сверху и снизу, он сказал спокойно:

— Так ведь вот же она, доска, здесь!

— Доска тут, болван, ну, а где же надпись, объявление, эдикт?

— Говори толком, — сказал солдат. — Ты дал мне стеречь доску — вот она; а что касается до надписи, я читать не умею и ни в какую школу не ходил. Этого дела я не знаю. Всю ночь лил дождь, видно, он ее, надпись-то, измочил и стер.

— А ветер разнес клочки пергамента? — подхватил с гневом Корвин, — так что ли по-твоему?

— Так, — сказал тевтон равнодушно.

— Да разве я шучу с тобой, негодяй! Отвечай мне: кто приходил сюда ночью?

— Приходили двое.

— Кто двое?

— А кто их знает! Наверное, два колдуна Глаза тевтона блеснули недобрым огнем. Он начинал понемногу сердиться Корвин заметил это и присмирел.

— Ну, добро, добро: скажи мне, что за люди приходили сюда и что делали?

— Один из них ребенок — маленький, тоненький, худенький; его и от земли почти не видать. Он бродил около куриального кресла и, верно, унес то, что ты спрашиваешь, пока я занялся с другим.

— А кто был другой? Какого рода человек? Солдат, казалось, воодушевился; он начал говорить быстрее и решительнее.

— Другой! Да такой силы я еще не видывал!

— Откуда ты это знаешь?

— Сначала он подошел ко мне и заговорил ласково, приветливо, спросил, не холодно ли мне, не устал ли я, стоя тут целую ночь Дело уж шло к утру. Я вдруг вспомнил, что мне приказано бить всякого, кто подойдет. Я тотчас сказал ему, чтоб он шел прочь, а не то я проткну его копьем.

— Хорошо! Так надо! Ну, и что же он?

— Я отошел шага на два и потряс копьем; а он вдруг бросился на меня, вырвал у меня из рук копье, переломил его на своем колене, как ломают тростник, и закинул лезвие в одну сторону, а древко — в другую. Вот смотри, лезвие воткнулось в землю в нескольких шагах от меня.

— И ты не наказал его за наглость? А где же твой меч?

Германец, на лице которого опять была написана полнейшая невозмутимость, спокойно показал на соседнюю крышу и холодно произнес:

— Меч он туда забросил; гляди, лежит и теперь на черепичной крыше, вот там! Эк, куда он хватил-то! — прибавил он не без простодушного удивления.

Корвин взглянул и действительно увидал на крыше большой и тяжелый меч германца.

— Да как же ты отдал его, безмозглый?

Солдат покрутил усы с недовольным видом и произнес:

— Отдал! я не отдал. Кто его знает, как он взял его, да и забросил. Тут не обошлось без нечистой силы.

— Сила-то тут есть, да не та, тут сила твоей непроходимой глупости, — сказал Корвин с досадой, которой сдержать не мог. — Ну, а потом что?

— А потом мальчишка, который бродил около столба, отошел, и молодой силач оставил меня и ушел с ним. Оба точно сгинули в потемках.

«Кто это сделал? — думал Корвин. — Не всякий мог решиться на такую дерзкую проделку». И, обратясь к германцу, он вдруг закричал:

— Почему же ты не поднял тревоги, не разбудил стражу, не бросился в погоню?

— За кем это? За ними-то? Да кто их знает, кто они, может колдуны. Мы с колдунами драться не беремся. Кроме того, доска цела; мне дали стеречь доску — вот она!

— Варвар тупоумный, — пробормотал Корвин, — ничего не втолкуешь в его пустую голову. Ну, товарищ, — продолжал он вслух, — это дело недоброе и обойдется тебе недешево; разве ты не знаешь, что совершено преступление?

— Преступление? Как так? Надпись, что ли, преступление?

— Не надпись, а то, что ты недосмотрел, позволил подойти к доске людям, не знавшим пароля.

— А с чего ты это взял? Они подошли и сказали пароль.

— Как сказали? — воскликнул Корвин.

— Да так сказали.

— Стало быть, они нехристиане?

— Этого я не знаю, они подошли и громко сказали: «Номен императорум»[7]

— Как?

— «Номен императорум».

— Ах ты, несчастный! — закричал Корвин. — Да ведь пароль был не тот. Пароль «нумен императорум», то есть «божественность императоров».

— Ну, уж этого я не знаю. Я не мастер говорить по-вашему; «номен» или «нумен» — по-моему, все одно.

Корвин задыхался от бешенства. Он упрекал себя, зачем поставил на часы идиота-варвара вместо умного и ловкого преторианца.

— Тебе придется ответить за это перед начальством, — сказал Корвин глухо, — а ты знаешь, что оно тебе не спустит.

— Хорошо, хорошо, только и ты и я равно подначальны и, стало быть, равно виноваты. Корвин побледнел и растерялся.

— А коли виноват, — продолжал германец, который оказался не столь глуп, как думал Корвин, — так