церквам^* и которая своею большею сдержанностию существенно разнится от его обращения к протестантам. На днях прусский посланник сказывал мне, что у них во всех протестантских церквах читано было, во всеуслышание всей паствы, обращенное к ней папское послание.

Неужели же и мы, в нашу очередь, не откликнемся на вызов? — По-моему, эта отповедь должна быть не чем другим, как последним заключительным словом ваших предыдущих статей о свободе совести^*. Вот где ключ всей позиции. — Следует доказать, что именно в этом-то отрицании свободы, возведенном в принцип и сознательно догматически высказанном в последнее время Римскою куриею, и состоит вся суть латынской ереси. Этим-то отрицанием определилась вся многовековая практика западной церкви, все более и более отделявшая ее от православия, с одной стороны, а с другой — поставившая ее в такое безысходно враждебное положение ко всему современному образованию… Тут следовало бы, кажется, еще раз возвратиться к пресловутому силлабусу и энциклике и, разобравши их с точки православного учения, показать, что заключающиеся в них все самые оскорбительные для современной человеческой совести предложения не менее оскорбительны и для христианского сознания. — На эту-то почву необходимо, мне кажется, поставить мировой вопрос этой борьбы Рима с православием помимо и выше всех богословских словопрений. — Такою постановкою вопроса и мы бы сознательнее отделились ото всех латынских приемов, которым, клеймя их в других, мы слишком часто потворствуем в самих себе.

Но мало того, что подобными приемами, логически вытекающими из основного ее принципа отрицания свободы совести, западная церковь оттолкнула от себя все современное образование, она развила в нем целое антихристианство — и тут представить бы яркую, полную картину западного католического мира, во Франции, Италии и на днях Испании^*, обреченного на нескончаемую безысходную борьбу этого ложного, искаженного христианства с более и более сознательным и непримиримо враждебным отрицанием самого христианского начала. — И тут, кстати, прочтите помещенную в «Revue des Deux Mondes» от 15 октября статью «Crise religieuse au 19^ième siècle»^* — и проч. и пр. и пр.

Pétersbourg. Ce 2 n<ovem>bre 1868

Je suis tout honteux, mon aimable et chère Ольга Николаевна, de m’être laissé prévenir par vous. Car c’était assurément à moi à prendre l’initiative de notre correspondance, ne fût-ce que pour vous remercier de l’affection que vous avez vouée à Jean et de la confiance que vous avez placée en lui. Puisse-t-il, ce cher garçon, les justifier l’une et l’autre. C’est là mon vœu le plus cher. Ai-je besoin de vous assurer qu’en vous parlant ainsi, c’est au nom de toute la famille et que votre bonheur désormais est inséparable du nôtre.

Veuillez, de grâce, être mon interprète auprès de vos chers parents^* que j’ai la longue habitude de chérir et d’estimer. Rien ne pouvait m’être plus doux que de confirmer et de consacrer cette vieille amitié de plus de vingt ans par les rapports nouveaux qui vont s’établir entre nous.

En appelant sur vous, chère enfant, toutes les bénédictions du Ciel, laissez-moi vous embrasser avec une tendresse d’affection qui ne demande qu’à se constater.

Ф. Тютчев

Петербург. 2 ноября 1868

Мне очень совестно, любезная и милая Ольга Николаевна, что вы меня опередили. Ибо, конечно же, я должен был взять на себя почин в нашей переписке, хотя бы затем, чтобы поблагодарить вас за вашу любовь к Ивану и за то доверие, какое вы ему оказали. Пусть милый мальчик оправдает и то и другое. Вот чего я вам от души желаю. Нужно ли мне уверять вас в том, что, говоря это, я говорю от лица всей семьи и что ваше счастье отныне неразрывно связано с нашим.

Соблаговолите, прошу вас, донести смысл моих слов до ваших дражайших родителей^*, которых я с давних пор привык любить и уважать. Ничто не могло быть для меня более отрадным, чем укрепить и освятить эту старую, более нежели двадцатилетнюю дружбу новыми отношениями, которые теперь установятся между нами.

Призываю на вас, милое дитя, благословение Неба, позвольте мне обнять вас с искренной нежностью, которая только того и ждет, чтобы выказаться на деле.

Ф. Тютчев

Ce 7 novembre

Monsieur le Comte,

Je ne crois pas commettre d’indiscrétion, en vous signalant un fait, qui mérite, ce me semble, d’être pris en très sérieuse considération. C’est l’interdit, jeté par notre censure ecclésiastique sur le second volume des écrits de Хомяков… Eh bien, je n’hésite pas à dire qu’une pareille décision est un vrai scandale. — Comment, voilà un livre, qui contient la plus intelligente glorification de l’église orthodoxe, de la doctrine orthodoxe, un livre qui a fait une impression profonde et tout à l’avantage de l’orthodoxie sur les premiers théologiens de l’Europe dissidente, et ce livre est mis à l’index — non pas à Rome, mais en pleine Russie, et un pareil fait de brutale ineptie pourrait avoir lieu sous les auspices d’une intelligence, telle que la vôtre?!!^*

Mais alors quel sens attacher à toutes nos diatribes contre les doctrines de l’église romaine et ses grands théologiens, qui condamnent, rien que par esprit de routine, les écrits tels que ceux de Хомяков, que font-ils autre chose, si ce n’est de parodier misérablement le catholicisme ultramontain?

Mille respects.

Тютчев

Dixi et animam salvavi.

7 ноября

Милостивый государь, граф Дмитрий Андреевич,

Смею верить, что не совершаю бестактности, привлекая ваше внимание к факту, который, на мой взгляд, заслуживает того, чтобы отнестись к нему со всею серьезностью. Это запрет, наложенный нашей духовной цензурой на второй том сочинений Хомякова… Не побоюсь сказать, что такое решение воистину позорно. — В кои-то веки появилась у нас книга, содержащая в высшей степени разумную похвалу православной церкви, православной доктрине, книга, которая произвела глубокое и самое выгодное для православия впечатление на крупнейших богословов диссидентской Европы, и эта-то книга изымается из обращения — не в Риме, а в самой России; неужели подобному проявлению чудовищной косности не воспротивится ум, равный вашему?!!^*

Но как же тогда расценивать все наши нападки на римскую католическую церковь и ее знаменитых богословов, клеймящих сочинения вроде Хомяковских исключительно из духа консерватизма; что же это,