скажите, что вам нужно на телеграф, а кондуктора попросите запереть, пока что, ваше купе.
Если среди провожающих находится человек вам исключительно неприятный, не давайте ему времени покрасоваться своей находчивостью и попросить вас писать и кланяться. Забегите вперед и, как только увидите его, начните кричать еще издали:
А я вам буду писать с дороги и поклонюсь от вас нашим-вашим. Да и вообще буду писать.
Тут он сразу весь облетит, как одуванчик от порыва ветра, и будет стоять обиженный и глупый, на радость вам.
Если у вас есть собака, дайте ему подержать вашу собаку. Это очень сердит людей. Потому что обращаться с собакой при ее хозяйке ужасно трудно. Многие делают вид, что относятся к ней, как к вашему ребенку, — любовно и покровительственно и с тихим любованием. Это выходит особенно глупо, когда собака начинает тявкать.
Если у вас собаки нет, то пошлите ненавистного после третьего звонка купить вам книжку на дорогу. Он будет бежать за поездом, как заяц, а вы в окошко укоризненно качайте головой, как будто он же еще и виноват.
В самый последний момент, когда вы уже немножко отъехали и провожающие с самодовольными и удовлетворенными лицами начали отставать от вагона, высуньтесь в окно и, выдумав какое-нибудь имя, крикните:
— А такой-то (лучше имя совершенно никому незнакомое) поехал меня провожать в Гатчину.
Это выходит очень эффектно. И весь вагон может полюбоваться на злобное недоумение ваших друзей.
А вы улыбайтесь и бросайте им цветочки на память. И кричите прямо в их ошалелые глаза:
— Пишите! Пишите! Пишите!
На этом ритуал кончается.
[1] Отсутствующие всегда не правы
«TANGLEFOOT»
Когда после летнего отдыха возвращаешься в город, всегда испытываешь смутную, дразнящую тревогу: вот мы столько времени проболтались даром, а ведь жизнь не ждет!
Пока мы купались и ели простоквашу, здесь небось работа кипела.
Сколько новых мыслей, трудов, событий, открытий, радостей и торжества духа!
Стыдно делается за себя, и, робко озираясь, начинаешь вводить себя в бурный поток культурной жизни. Торопишься повидать старых друзей, расспросить, разузнать.
Мы сидим в столовой!
На столе три клейких листа «Tanglefoot», два таких же листа на подоконнике, один на самоварном столике, один пришпилен булавкой к стене.
Всюду извиваются и жужжат мухи.
Мы беседуем с притворным интересом. Следим за мухами — с настоящим.
— Так вы, значит, все лето оставались в городе?
— Что? В городе?.. Да, все лето… Это что, а вот посмотрели бы вы, сколько у нас в кухне! Прямо взглянуть страшно!
— В кухне?
— Ну да, мух.
— У вас, кажется, много нового. В деревне, знаете, как-то мало читаешь…
— Да какие уж у нас новости? Вот мухи одолели.
— Читали мы, что у вас тут какие-то дома провалились.
— Что? Да, говорят… Смотрите: села, потом встряхнулась и улетела. Верно, скверный клей. Высох совсем. Нужно бы уж новую бумажку положить, да, знаете, интересно смотреть, когда побольше мух. Скучно над пустой бумажкой сидеть.
— А мы в газетах читали, будто вы новую пьесу задумали.
— Я? Пьесу? Ах да! Помню, что-то было в этом роде.
— Что же, подвигается работа?
— Опять полетела… Вон две зараз. Что?
— Работаете много?
— Как вам сказать?.. И рад бы работать, да некогда. Время как-то уходит.
— Говорят, какая-то интересная выставка скоро будет? Правда это?
— Выставка? Неужели? Следовало бы переменить лист. Им вон больше и липнуть некуда.
Мы замолкли. Большая муха, прилипнув боком к бумажке, сердито жужжала. В соседней комнате тягучий старушечий голос скрипел:
— Петька, а Петька! Не тронь муху! Зачем ножки рве-ешь? Кабы она тебя, так небо-ось…
— Бывали вы летом в театрах, в опере?
— Н-нет, знаете ли. Трудно как-то выбраться.
Жену вот брат в деревню звал с детьми, в Саратовскую губернию. Там, говорят, хорошо. Воздух чудесный, кумыс и все прочее. А может, и нет кумыса. Словом, великолепие.
— Ну, что же, ездили?
— Собственно говоря, нет. Трудно как-то. То да се. Опять-таки не знаем, когда поезда отходят.
— Так ведь можно же справиться.
— Некому у нас справляться… Времени нет. Сами видите.
— Досадно.
— Еще бы не досадно. И деньги были. Да ведь что же поделаешь? Трудно.
Он вздохнул и поник головой.
— А все-таки любопытная вещь—эти бумажки для мух. Прежде их не было; были другие, синенькие. Совсем дрянь. А отсюда уж не уйдешь. Жена сначала никак привыкнуть не могла. Все мух жалела… Вытащит, бывало, муху из клея и — ха-ха-ха—лапки ей теплой водой вымоет! Потеха! Где уж там отмыть! Иная ножки вытянет, тянется-тянется, да вдруг — бух носом в самую гущу. Ха-ха-ха! Шалишь! Не уйдешь!
— Кого видели из общих знакомых?
— Да никого, кажется. Туго съезжаются. Рано еще. Да и Бог с ними. Прибегут, настрекочут, — смотришь, и сам закрутился…
Провожая меня в переднюю, он с деловым видом переложил лист «Tanglefoot'a»[1] со стола на подоконник.
— Темнеет, — объяснил он. — Теперь они больше на окно садятся. А вот как лампу зажгут, тогда можно и на стол перенести.
А в соседней комнате голос скрипел:
— Петька, а Петька! Опять ты ей крылья рвешь! Зачем мучаешь! Кабы она тебя, так небо-ось!…
[1] липкая бумага от мух
РЕВНОСТЬ
