И вот, когда они входили в огромный, переполненный народом зал модного ресторана, он, Вилли, и та самая испанка, которая была с Гульдом, свиной король вдруг остановился. Та самая штука, которую он так долго придумывал, вдруг сама собой прыгнула прямо ему в голову.
Это было так просто и так похоже на то, что выкинул Гульд, и так же красиво, но вместе с тем совсем не то, и никто не посмеет сказать, что это подражание.
Он вдохновенно поманил к себе пальцем метрдотеля.
— Я миллионер Броун! Ага! Знаешь. Я сам не обедаю. Мне лень. Вы будете есть за меня. Садитесь!
Метрдотель взметнул фалдами и мгновенно уселся за отдельный столик. Вилли с испанкой сели в некотором отдалении. Вилли заказал обед, вынул бинокль и стал смотреть, как тот ест.
Метрдотель выполнял свою роль с глубоким знанием дела. Подливал соуса, смотрел вино на свет, слегка перемешивал салат перед тем, как положить его на тарелку, и проводил по усам корочкой хлеба.
После третьего блюда испанка вздохнула.
— Слушай, Вилли! А ведь я, собственно говоря, не прочь тоже пообедать!
Но тот остановил ее.
— Молчи! Не порти дела! Ты не прогадаешь!
Он был бледен, и хотя сохранял наружное спокойствие, посвистывая и болтая ногой, но чувствовалось, что весь он горит какой-то великой творческой мыслью.
Публика, впрочем, мало обращала на него внимания. Ближайшие соседи сначала удивленно посматривали на человека, разглядывающего в бинокль какого-то обедающего господина, но потом, вероятно, решили, что Вилли просто пьян, и окончательно перестали им интересоваться.
— Ну, скоро ли? — бесилась испанка.
Наконец метрдотель допил последнюю рюмку ликера, встал и, почтительно держа обеими руками счет, подал его Вилли.
Ага! Вот он, тот самый момент!
Склоненный человек во фраке, и толпа вокруг, и даже та же испанка…
Вилли выпрямился и, отстранив руку, подающую счет, совершенно таким жестом, какой сделал Вилли Гульд, сказал голосом, совершенно таким, какой был у Вилли Гульда, как он, указывая на испанку:
— A madame! Отдайте это барыне!
И, надменно повернувшись, направился к выходу.
И вдруг раздался страшный визг, словно сразу трем кошкам наступили на хвост.
Это пришла в себя остолбеневшая испанка. Быстро сломав о колени пополам свой зонтик, она швырнула его прямо в затылок свиного короля. Но тот даже не обернулся.
— Га-а! Он требует, чтобы я платила за его дурацкие прихоти! Га-а! Я! Гукиньеро! Которая в жизни своей никогда не платила даже по собственным счетам! Убийца! Убийца!
Она металась как бешеная и, запустив обе руки в свою шевелюру, для полной картины отчаяния распустила волосы.
Это был настоящий спектакль.
Вся публика столпилась вокруг.
— А он еще выдавал себя за миллионера! — разводил руками без толку пообедавший метрдотель.
Вилли Броун шагал между тем по тротуару и недоумевал.
До него доносились крики Гукиньеро, он видел, как какие-то молодые джентльмены, высунувшись из окна, показывали ему кулаки и свистели, — и ровно ничего не понимал.
— Положительно они чем-то недовольны! А между тем я сделал все, как он. Вот так, голову вверх, рукой слева направо: «A madame». Да… Гукиньеро. Затылок немного горит. Но не мог же я сейчас же дать ей денег, — это все бы испортило. Я пошлю ей. Странные люди! Все, что делает Гульд, им нравится, а что делаю я, они не хотят ценить!
Увидя свое отражение в зеркальном окне магазина, он не вытерпел: поднял голову, развел рукой:
— A madame!
И, блаженно улыбнувшись, пошел домой.
СВЕТЛЫЙ ПРАЗДНИК
Как факел, передавали друг другу благую весть и, как от факела, зажигал от нея каждый огонь свой.
Самосов стоял мрачно, смотрел на кадящего дьякона и мысленно говорил ему: «Махай, махай! Думаешь — до архиерея домахаешься? Держи карман!»
Он медленно, но верно выпирал локтем стоявшего около него мальчишку, чтобы пролезть поближе к молящемуся здесь же начальнику. Хотелось быть на виду — для того и пришел. Начальник был с супругой и с тещей.
— Жену привел! — крестился Самосов. — Харя ты, харя! У самой сорок любовников, а в церковь пошла — брови по своему лицу намалевала. Хотя бы перед Богом постеснялась. И он дурак — из-за приданого женился. Она, конечно, пошла! Не помирать же с голоду.
— Христос Воскрес! — возгласил священник.
— Воистину Воскрес! — прочувствованно отвечал Самосов. — И тещу привели! Как не привести! Ее оставить — так она либо посуду перебьет, либо несгораемый шкаф взломает. Ей бы только дочерьми торговать. Народила уродов и торгует. И шляпы приличной не могли старухе купить! Нарочно старую галошу на голову ей напялили. Чтоб все издевались. Нечего сказать! Уважают старуху. Как никак, а все-таки она вас родила! Не отвертитесь! Махай, махай кадилом-то! Архимандрит! Митрополию получишь.
Служба кончилась. Самосов с почтительным достоинством приблизился к начальнику.
— Воистину, хе-хе! Облобызались.
Ручку у начальницы. Ручку у тещи.
— Хе… хе! Так отрадно видеть у этой толпы простолюдинов веру в неугасимость заветов… которые… Жена? Нет, она, знаете, осталась домохозяйничать… Библейская Марфа.
Выходя из церкви, он еще чувствовал некоторое время умиленность от общения с начальством и запах цветочного одеколона на своих усах. Но мало-помалу опомнился.
— А ведь разговляться не позвал! Обрадовались… Тычут руки — целуй! Небось охотников-то немного найдут на свои дырявые лапы.
Пришел домой.
За столом жена и дочь. На столе ветчина и пасха. У жены лицо такое, как будто ее все время ругают: сконфуженное и обиженное.
У дочери большой нос заломился немножко на правый бок и оттянул за собой левый глаз, который скосился и смотрит подозрительно.
Самосов минутку подумал.
— Эге! Воображают, что я им подарков принес!
Подошел к столу и треснул кулаком.
— Какой черт без меня разговляться позволил?
— Да что ты? — изумилась жена. — Мы думали, что ты у начальника. Сам же говорил…
— В собственном доме покою не дадут! — чуть не заплакал Самосов. Ему очень хотелось ветчины, но
