смесь марихуаны с охрой, и восторженно барабанил. На следующий год он стал размышлять о том, какой могла бы быть функция, a la Рэдклифф-Браун, этих буйных обрядов.

«Уже прошел целый год с начала моих разысканий, и опять приближался праздник любви. Я вновь стал опасаться за свое физическое состояние, однако понимание социальной структуры обещало помочь разобраться в предстоящих событиях. На этот раз, не прибегая к марихуане, я увидел адскую неразбериху холи подчиненной чрезвычайно выверенному социальному порядку. Но то был порядок, прямо противоположный социальным и ритуальным принципам обыденной жизни. Каждый бунтарский акт во время холи подразумевал какие-то противоположные, позитивные правила или факты из повседневной социальной жизни в деревне,

Кто эти улыбающиеся мужчины, которых так безжалостно бьют по голеням, женщины? Это самые зажиточные крестьяне из брахманов и джатов, а бьющие — это те ревностные местные радхи, „деревенские жены“, которые представлены как в реальной, так и в воображаемой системе родства. Собственно говоря, жена „старшего брата“ — шуточный партнер мужчины, в то время как жена „младшего брата“ отнимается у него по законам чрезвычайного уважения, однако обе они объединяются здесь с „заместителями“ матери мужчины — женами „младших братьев его отца“ — в одну революционную клику „жен“, отрицающих любые связи и родство. Самые отважные драчуны из этого батальона под чадрой — это жены батраков из низких каст, ремесленников или слуг — наложницы и кухарки своих жертв. „Пойди испеки хлеб!“ — дразнится один крестьянин, подстрекая нападающих. „Ты пришла за моими семенами?“ — выкрикивает другой польщенный страдалец, изнемогая под ударами, но выказывая стойкое терпение. Шесть мужчин-брахманов лет за пятьдесят, столпы деревенского общества, убегают, хромая и задыхаясь, от дубины с острым наконечником, которой размахивает дюжая молодая женщина-бхангин, чистильщица их отхожих мест. Все дочери деревни не принимают участия в кровавой бане, учиненной их братьям, но они готовы немедленно атаковать любого потенциального мужа, который забредет сюда из другой, жениховской деревни нанести праздничный визит.

А кто этот „король холи“, сидящий верхом на осле лицом к хвосту? Это старший мальчик из высшей касты, известный задира; его посадили туда его объединившиеся жертвы (впрочем, он, кажется, испытывает удовольствие от великолепия своего позора).

Из кого состоит этот хор, так громко поющий в переулке гончаров? Не из жителей этого переулка, а из шестерых мойщиков, портного и трех брахманов, объединяющихся каждый год только в этот день в идеальный музыкальный союз, построенный по образцу дружбы богов.

Кто эти преображенные „пастухи“, забрасывающие глиной и грязью всех почтенных граждан? Это водонос, два молодых брахманских жреца и сын цирюльника, педантичнейшие специалисты по повседневным процедурам очищения.

Чей домашний алтарь обвешан козлиными костями и какой неизвестный шутник сделал это? Это алтарь вдовы брахмана, которая постоянно беспокоила своих соседей и родственников, Привлекая их к суду.

Перед чьим домом профессиональный аскет деревни исполняет пародийную погребальную песнь? Это дом вполне здравствующего ростовщика, известного своей пунктуальностью в поборах и весьма малым милосердием.

Чью голову так нежно смазывают не только чудесной красной пудрой, но также и машинным маслом? Это деревенский помещик, а смазывает его двоюродный брат и главный соперник, глава полиции Кишан Гари.

А кто это вынужден плясать на улицах, играя на флейте, как Кришна, с гирляндой старых башмаков вокруг шеи? А это я, приезжий антрополог, задающий слишком много вопросов, на которые следует отвечать с полным уважением.

Здесь смешиваются многие деревенские виды любви: почтительное отношение к родителям и господам; идеализированное чувство к братьям, сестрам и товарищам; стремление к единению с божеством и грубая похоть сексуальных партнеров — все это, одновременно интенсифицируясь, неожиданно вырывается из привычных узких русел. Безбрежная, односторонняя любовь всякого рода заливает все отсеки и перегородки между разделенными кастами и семьями. Не знающее преград либидо затопляет все постройки иерархии возраста, пола, касты, достатка и власти.

Социальное значение доктрины Кришны в ее североиндийском сельском варианте не лишено сходства с одним консервативным социальным толкованием Нагорной проповеди Иисуса. Эта проповедь сурово пророчит и в то же время откладывает разрушение секулярного социального порядка на весьма отдаленное будущее. Кришна не откладывает расчеты с сильными мира сего на последний Судный день — он производит их ежегодно при полной мартовской луне как маскарад. И холи Кришны — не просто доктрина любви: скорее это сценарий драмы, которая должна быть разыграна каждым преданным почитателем страстно и радостно.

Драматическое балансирование холи — разрушение и обновление мира, загрязнение мира и его последующее очищение — происходит не только на абстрактном уровне структурных принципов, но также и в личности каждого из участников. Под опекой Кришны каждый человек играет и на какой-то момент способен испытать роль своей противоположности; угнетенные жены разыгрывают властителей-мужей и vice versa[27]; грабитель изображает ограбленного; подмастерье притворяется мастером; враг — другом; порицаемые юноши исполняют роль руководителей республики. Наблюдатель-антрополог, наследующий и размышляющий о силах, побуждающих людей к их образу действий, сам оказывается вынужденным действовать как неотесанная деревенщина. Каждый актер весело принимает на себя роль других по отношению к обычной собственной роли. Каждый, таким образом, может научиться по-новому исполнять свои повседневные роли — безусловно, с обновленным пониманием, возможно, с большей добротой, вероятно, с взаимной любовью» [43, с. 210–212].

У меня есть одна или две небольшие поправки к прекрасному во всех прочих отношениях и исполненному истинного сопереживания рассказу Мариотта. Это не биологическая стремнина «либидо» «затопляет все постройки иерархий возраста, пола, касты, достатка и власти», а высвобожденная сила коммунитас, которая, как сказал бы Блэйк, — «существо интеллектуальное», т. е. располагающее полным знанием о другом человеческом существе во всей его полноте. Коммунитас не просто инстинктивна, она предполагает сознание и волю. Перемена статуса на празднике холи освобождает мужчину (и женщину) от статуса. При определенных условиях это может быть «экстатическим» опытом в этимологическом смысле «нахождения вне» структурного статуса личности. «Экстаз» = «экзистенция». Кроме того, я бы не выводил целиком «взаимную любовь», в смысле Мариотта, из факта принятия актером на себя роли alter. Скорее я готов рассматривать это пародийное исполнение ролей просто как средство уничтожения всех ролей и подготовки возникновения коммунитас. Однако Мариотт замечательно описал и выделил наиболее выдающиеся особенности ритуала перемены статуса: ритуальное главенство структурных низов, их грубые речи и действия; символическое и действительное унижение тех, кто занимает более высокий статус; способ, которым структурные низы представляют коммунитас, пренебрегающую всеми структурными границами, начинающую с применения силы и кончающую любовью, и, наконец, подчеркивание, а не опрокидывание принципа иерархии (т. е. ступенчатой иерархии), несомненно очищенной — даже, парадоксально, в нарушение многих индусских законов осквернения — посредством перемены, процесса, в котором таким образом сохраняется структурный костяк деревенской жизни.

До сих пор я рассматривал лиминальные обряды в религиозных системах, принадлежащих обществам, которые обладают высокой степенью структурности, цикличности и повторяемости. Я бы хотел продолжить предположением, что различение, подобное тому, которое мы делаем между лиминальностью обрядов статуса повышения и лиминальностью обрядов перемены статуса, можно обнаружить, по крайней мере на ранних стадиях, в религиях, охватывающих более широкие единицы, чем племя, в особенности в периоды быстрых и беспрецедентных социальных изменений, и имеющих сами по себе лиминальные признаки. Иными словами, некоторые религии напоминают лиминальность повышения статуса: они подчеркивают смирение, терпение и несущественность различений статуса, собственности, возраста, пола и других естественных и культурных различий. Кроме того, они подчеркивают мистический союз, божественность и недифференцированную коммунитас. Это происходит потому, что многие из них рассматривают саму эту жизнь как лиминальную фазу, а погребальные обряды — как подготовку