— Нет.

— Очень мило с его стороны. Наверно, не хотел, чтобы ты знал, какая дура твоя сестрица.

Элеонора слегка улыбнулась Брету — похоже, что ей нравилась мысль, что она его сестра.

— Я купила его на распродаже в Лерридж-Хант. Тимбер убил распорядителя охоты старика Феликса Хэнстентона. Разве Саймон тебе не сказал?

— Нет. Он просто предупредил меня, что лошадь с норовом.

— У старого Феликса было немало приличных лошадей, так что я поехала на распродажу его имущества посмотреть, не подберу ли какую. Никто из членов охотничьего общества на Тимбера не претендовал, но я решила, что это просто в память бедняги Феликса. Что никто не хотел покупать лошадь, на которой погиб распорядитель общества. Как будто владельцы лошадей когда-нибудь руководствовались сентиментальными соображениями! На меня просто умопомрачение нашло. Хотя бы задумалась, почему мне так дешево продали этого красавца! А потом мы узнали, что после Феликса он пытался убить еще одного охотника, да только ветки оказались тонкими и сломались, вместо того, чтобы раскроить тому череп, как Феликсу.

— Вот как, — сказал Брет, начиная кое-что понимать.

— Собственно, никто и не сомневался, от чего умер Феликс. Охотники были уверены, что Тимбер сделал это нарочно. Они подняли лису в роще Лерриджа и поскакали за ней через парк. Это, собственно, не парк, а открытое пространство, где совершенно безопасно скакать галопом, и только кое-где стоят отдельные деревья. А Тимбер на полном скаку свернул с Феликсом под дуб, и бедняга умер раньше, чем грохнулся на землю. Но мы об этом, конечно, узнали только гораздо позже. Когда я его покупала, я знала только, что Феликс ударился на охоте головой о ветвь дерева. А такое у нас не случалось со времен Вильгельма Рыжего.[11]

— А кто-нибудь видел, как это произошло?

— Нет, никто. Но все знали, что Феликс не мог направить лошадь под дерево, когда кругом было открытое пространство. А когда Тимбер попробовал повторить тот же номер с Сэммсем, то ни у кого уже не осталось сомнений. Так что его решили продать, и все охотники сидели и помалкивали, глядя, как Элеонора Эшби покупает этого уголовника.

— Красивый уголовник — этого у него не отнимешь, — сказал Брет, поглаживая Тимбера по шее.

— Красавец, — подтвердила Элеонора. — А как прыгает через препятствия! Ты не пробовал послать его на препятствие? Нет? В другой раз непременно попробуй. Как раз прыгать на нем безопаснее всего — ему тогда некогда придумывать свои каверзы. Правда, странно? Вид у него совсем не озорной, — добавила Элеонора, с недоумением разглядывая свою неудачную покупку.

— Не озорной.

Элеонора уловила в голосе Брета неуверенность.

— Ты, как будто, не согласен?

— Ну, во всяком случае, я еще не встречал животное с таким раздутым самомнением.

Элеонора удивилась; видимо, как и Саймону, ей это не приходило в голову.

— Самомнением? Пожалуй, ты прав. Еще бы у него не было самомнения — не каждой лошади удается убить своего хозяина. А с тобой он никаких номеров не выкидывал?

— Вильнул в воротах, больше ничего.

Брет не сказал: он воспользовался первой представившейся возможностью, чтобы разбить мне колено о столб. Это никого не касалось, кроме него и Тимбера. Им предстояло долгое знакомство, и они сами выяснят свои отношения.

— Как правило, он — сама кротость, — продолжала Элеонора. — Этим-то он и опасен. Мы все на нем ездили — Саймон, Грегг, Артур и я, и он только дважды устроил нам подвох — раз Саймону и раз Артуру. Но уж конечно, — добавила она с усмешкой, — мы держались подальше от деревьев.

— На нем бы в пустыне ездить. Там можно за весь день не встретить ни кустика, ни столбика.

Элеонора посмотрела на красавца вороного и сказала:

— Боюсь, что он и там что-нибудь придумал бы.

«Да, наверняка придумал бы», — согласился с ней в душе Брет. Такие зловредные лошади, как Тимбер, встречаются крайне редко, но они неисправимы: что с ними ни делай, они уж придумают, как тебе наседать. И они не размениваются на мелочи.

Похоже, что и Саймон не собирался размениваться на мелочи. Он посадил его на опасную лошадь, сказав только, что тот иногда «откалывает номера». Тонкий ход — с помощью лошади убрать с дороги соперника.

Беатриса Эшби посмотрела на своего племянника Патрика, который сидел на другом конце стола, и мысленно выставила ему самую высокую оценку. Обед в обществе викария и его жены, наверняка, был для него нелегким испытанием, но он держался безукоризненно. В нем не было ни неловкости, ни излишней веселости. Он вел себя с той же спокойной сдержанностью, которая произвела на нее такое впечатление при их первой встрече в чердачной комнатушке в Пимлико. Так умеют вести себя только зрелые люди, а ведь ему еще не исполнилось и двадцати одного года. Глядя, как он беседует с викарием, Беатриса восхищалась, с каким достоинством держится этот новый Патрик Эшби. Он умеет молчать, не производя при этом впечатления ни глупости, ни скованности.

Беатриса вырастила Саймона и была довольна результатом своего воспитания. Но этот юноша воспитал себя сам, и результат, пожалуй, был еще лучше. Может быть, как считают, главное — первые семь лет в жизни человека, а дальше все идет само собой. А может быть, Патрик был настолько цельной личностью, что ему не требовалось направляющей руки. Он шел своим собственным путем к цели, которая была видна ему одному, и вырастил из себя этого спокойного выдержанного юношу с замкнутым лицом.

Это даже не лицо, а маска, пожалуй, довольно грустная маска. При всем сходстве черт, как она отличается от подвижной физиономии Саймона: глядя на них, вспоминается маска с двумя профилями — комедии и трагедии — которую часто помещают на титульных листах пьес.

Саймон был в этот вечер особенно весел, а у Беатрисы от этого щемило сердце. Ей было жаль Саймона, и вместе с тем, забыв почти все свои претензии к нему, она восхищалась тем, как великолепно он держался, и любила его всей душой. Саймон по сути дела отрекался от престола и делал это с поразительным изяществом и непринужденностью. Она даже чувствовала себя виноватой за то, что недооценила широты души эгоистичного и скуповатого Саймона.

Разговор шел о жеребенке, который родился у Хани. Кобылке надо было придумать кличку. Все развеселились и начали предлагать что-то совершенно несуразное. Нэнси утверждала, что, поскольку «хани»[12] — сладкое слово, жеребенку тоже надо дать какое-нибудь сладкое имя, например «Конфетка», на что Элеонора возразила, что они не имеют права сделать всеобщим посмешищем лошадь таких кровей. Если Элеонора поехала встречать Патрика в затрапезном виде, к обеду она вышла в новом платье. Давно уже Беатриса не видела ее такой красивой и веселой. Элеонора принадлежала к типу людей, которых редко увидишь в приподнятом настроении.

— Хани страшно понравилась Брету, — сказала она.

— Беатриса, конечно, потащила вас в конюшню, едва вы переступили порог, да, Брет? — спросила Нэнси, тоже с готовностью подхватившая новое имя Патрика. — Ну и как, понравились вам лошади?

Только викарий называл его Патриком.

— Очень! — ответил Брет. — И я встретил старую знакомую.

— Да? Кто же это?

— Регина.

— Да-да, верно. Бедная старушка. Ей, наверно, уже лет двадцать, — сказала Нэнси.

— Почему же «бедная»? — возразил Саймон. — Вот уже сколько лет она нас обувает и одевает. Нам впору платить ей дивиденды.

— Она получает дивиденды на пастбище, — заметила Элеонора. — Ест за троих.