Трудно что-нибудь понять в этой путанице поборов и лжесвидетельств.
И с какой стати англичане приняли короля, навязанного им французами?
Ну конечно, Франция в смутное время войны Роз воспринималась как бы вместе с Англией, во всяком случае, она была ближе сердцу англичанина, чем Ирландия. В пятнадцатом веке он бывал во Франции почти запросто, а в Ирландию всегда ехал против воли.
Грант лежал и думал об Англии. О той Англии, над зелеными полями которой гремела война Алой и Белой Розы, но еще не дымили трубы. Об Англии не перегороженной, с бесконечными лесами, где водился зверь, и необъятными болотами, где было полно птицы. Об Англии, в которой через каждые несколько миль путешественнику открывались одни и те же строения: замок, церковь, крестьянские дома; монастырь, церковь, крестьянские дома; поместье, церковь, крестьянские дома. Вокруг селений земля была обработана, а дальше, сколько хватало глаз, простирались зеленые луга. Утоптанные дороги с глубокими колеями бежали от селения к селению, зимой чернели грязью, летом белели пылью, а по обочинам цвел шиповник или боярышник, в зависимости от сезона.
Тридцать лет над этой зеленой малолюдной землей гремела война. Однако она напоминала скорее кровавую междоусобицу. Монтекки и Капулетти выясняли отношения, до которых не было дела простому англичанину. Никто не врывался к нему в дом с вопросом: «Ланкастер или Йорк?» — и не тащил его в концентрационный лагерь, если получал неподходящий ответ. Это была, в сущности, война родственников. Они дрались на чьем-нибудь поле, превращая кухню хозяина в перевязочный пункт, потом скакали дальше и дрались где-нибудь еще, а через пару недель можно было узнать, чем все закончилось, если это кого-то интересовало, например, из-за семейных связей жены. Похоже на бесконечное соперничество футбольных команд. Кстати, никого не преследовали за поддержку соперничающего клана, как не преследуют фанатов «Арсенала» или «Челси».
Грант все еще размышлял о зеленой Англии, когда почувствовал, что засыпает. А ведь он ни на йоту не продвинулся в изучении судьбы юных принцев…
3
— А кого-нибудь посимпатичнее нельзя было найти? — спросила утром Пигалица, кивая на портрет Ричарда III, который Грант прислонил к стопке книг на тумбочке.
— Вам не нравится его лицо?
— Нравится?! Да оно меня в дрожь вгоняет.
— В учебнике истории сказано, что он был талантливым человеком.
— Синяя Борода тоже был талантливым.
— И, кажется, довольно популярным.
— И Синяя Борода тоже.
— А кроме того, он был храбрым воином, — поддел Грант противницу Ричарда. — И жен не убивал.
— Для чего он вам понадобился? Кто это?
— Ричард III.
— А! Вот оно что!
— То есть вы таким его и представляли?
— В точности таким.
— Почему?
— Разве он не убийца?
— Оказывается, вы еще помните кое-что из истории.
— Это все знают. Он убил своих племянников. Бедняжки! Задушил их.
— Задушил? — не без интереса переспросил Грант. — Я не знал.
— Задушил подушками.
В это время она, маленькими сильными ручками взбив подушки, умело подложила их Гранту под голову.
— Почему же задушил, а не, скажем, отравил? — не отставал от нее Грант.
— Понятия не имею. Меня там не было.
— С чего же вы взяли, что он их задушил?
— Прочитала в учебнике истории.
— Правильно. А откуда это появилось в учебнике истории?
— Откуда? Ниоткуда. В учебниках пишут только правду.
— А кто их задушил, там тоже было написано?
— Да, Тиррел. А вы что, не учили историю?
— Кто такой Тиррел?
— Не знаю. Кажется, друг Ричарда.
— А откуда известно, что это сделал именно он?
— Он исповедался.
—
— Естественно. После того, как его признали виновным, и до того, как повесили.
— Значит, Тиррела повесили за убийство принцев?
— Ну да. Можно я уберу эту фотографию и поставлю другую? Ведь мисс Халлард принесла вам другие, куда симпатичнее.
— Зачем мне симпатичные? Мне нужны страшные лица убийц, но убийц талантливых.
— Что ж, на вкус и цвет… — как и ожидалось, произнесла Пигалица. — Слава Богу,
— Ладно, запишем и их на счет Ричарда III. Чуть меньше злодеяний, чуть больше, какая разница?
Не забыть бы спросить у Марты насчет Тиррела. С образованием у нее, правда, не очень, но она училась в привилегированной школе, может, что и помнит.
Однако первым посетителем в этот день оказался большой, розовый, словно ребенок после мытья, сержант Уильямс, и Грант, тотчас позабыв об истории, обратился к современности. Уильямс с трудом примостился на неудобном стуле, широко расставил ноги, и его светло-голубые глазки засветились на солнце, как у довольной кошки. Грант относился к Уильямсу с симпатией, и ему было приятно поболтать с ним, послушать последние сплетни, узнать новости.
— Начальник передавал привет, — сообщил Уильямс напоследок. — Он сказал, если что нужно, мы сделаем. — Его голубые глаза неотрывно смотрели на фотографию на тумбочке. Он даже голову склонил набок от напряжения. — Кто этот парень?
Грант уже хотел ответить, но вовремя вспомнил, что Уильямс профессионал, привыкший разбираться в лицах не хуже него самого.
— Портрет неизвестного художника пятнадцатого века. Как он вам?
— В этом я ничего не понимаю.
— Да не о художнике я, о парне.
— Ага. — Уильямс склонился над портретом, нахмурив брови и изображая высшую степень сосредоточенности. — А, собственно, что вы имеете в виду?
— Куда бы вы его посадили — на место судьи или подсудимого?
Уильямс некоторое время размышлял, а потом голосом, не допускающим и тени сомнения,
