Сашка поет про Волгу.
Александр Сергеевич Грибоедов слушает и потом говорит Сашке сухо, как кому-то другому:
— Я хотел сказать, что мы едем не в Персию, а на Кавказ. На Кавказе мы задержимся у Ивана Федоровича. Вы, кажется, полагаете, что мы едем в Персию.
Кому это говорит Александр Сергеевич Грибоедов? Александру Грибову — так ведь фамилия Сашкина? Александру Дмитриевичу Грибову.
Но Грибоедов стоит, и топает ногой, и велит петь Сашке, и Стеньке, и всем чертям про Волгу.
И не слушает Сашку, и все думает про Персию, а не про Кавказ, что его провел немец-дурак, что не задержится он на Кавказе, что Иван Федорович Паскевич… Иван Федорович Паскевич тоже дурак.
И он топает тонкой ногой и смотрит сухими глазами, которые в очках кажутся Сашке громадными:
— Пляши!
Потому что встала обида.
Встала обида, вступила девою на землю — и вот уже пошла плескать лебедиными крылами.
Вот она плещет на синем море. Поют копья в желтой стране, называемой Персия.
— Полно, — говорит Грибоедов Сашке, — ты, кажется, сума сошел. Собирайся. Мы едем на Кавказ, слышишь: на Кавказ. В Тифлис, дурак, едем. Чего ты распелся? Теплого платья брать не нужно. Это в Персии нам было холодно, на Кавказе тепло.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Подорожные выдаются двух родов: для частных разъездов с одним штемпелем, для казенных — с двумя.
1
Помаленьку в чемодан укладывались: billets doux[34] от Катеньки, книги по бухгалтерии, двойной, тройной, которая его нынче более интересовала, чем антиквитеты и отвлеченности, белье, проект, заполученный обратно от Родофиникина, локон от Леночки, грузинский чекмень и мундирный фрак.
Помаленьку в чемодане все это утряхалось.
Бричка двигалась помаленьку.
Дорога! Ах, долины, горы, то, се, колокольчик! Реки тоже, извивающиеся, так сказать, в светлых руслах своих!
Небо со столь естественными на нем облаками! Ничуть не бывало: все это было видено и проезжено тридцать раз.
Дорога и есть дорога. Жар, пыль и мухи. Оводы непрестанно жалят лошадей, и те ни с места.
В обыкновенные четвероместные коляски, с одним чемоданом и сундуком, едущим двум и трем полагалось четыре лошади.
Но статским советникам и всем чинам, состоящим в четвертом классе, — восемь.
Чин его был ныне статский советник, ехал он с Сашкой, но ведь звание-то его было какое: полномочный министр.
Однако в уставе о подорожных и вовсе такого звания не числилось. Павлинное звание! Оно, по крайней мере, равнялось званию сенатора, а сенаторы все были второго класса — и полагалось им не более не менее как пятнадцать лошадей.
На станции смотритель решил по-своему дело и выдал ему после спора десять лошадей. Десять лошадей полагалось контрадмиралам, епископам и архимандритам, которые присутствуют в Синоде.
Это было очень неудобно и ненужно — десять лошадей, где от силы нужно пять, и потом он на станциях их быстро разронял, но сперва взял единственно из озорства.
Он скоро устал от смотрителевых спин, перед ним склоняющихся, предоставил почет своей поклаже и ускакал вперед, в бричке, сам-друг с Сашкой, инкогнито.
Бричка — та же квартира: в северной комнате — вина и припасы, в южной — платье и книги, все, что нужно человеку. Только меньше пустоты и движений. За человека движутся лошади.
Оседлая его деятельность здесь, на простой, пыльной дороге, изумила его.
Сколько разговоров, улыбок, разнородных покроев собственного невеселого лица.
Всласть он наговорил иностранных слов иностранным людям.
Всласть он наигрался в сумасшедшую игру с авторами, подобную игре на клавиатуре, закрытой сукном.
Жил он не в себе, а в тех людях, которые поминутно с ним бывали, а все они были умники либо хотели ими быть, все были действователи: военные, дипломатические, литературные.
Какие ж это люди?
Они жили по платью, по платью двигались: куда платье, туда и они.
— Александр! Ты что ж, опять заснул? Видишь, привал. Разве ты не чувствуешь, что кони стали? Доставай вина, телятины. Сядем под дуб. Ямщик, присаживайся, голубчик. Ты какой губернии?
Леночка просила в последний миг расставанья:
— Alexandre, приезжайте к нам в Карлово.
(Карлово — лифляндское имение Фаддея, заработал себе на старость.)
Тогда же дала свой локон и всхлипнула. Подумать всерьез.
Кавказская девочка исчезла из поля зрения.
Дуб у дороги, похожий на корявую ростральную колонну петербургской биржи.
Накануне отъезда он был на колонне, взбирался на нее с неясной целью. Вид был великолепен — разноцветные кровли, позолота церковных глав, полная Нева, корабли и мачты.
Когда-нибудь взойдут на столб путешественники — когда столб переживет столицу — и спросят: а где стоял дворец? где соборы? Будут спорить.
Родофиникин, финик-то, так ведь и не выдал за месяц вперед, ускромил. Ах ты финик!
Ах ты азиатское начальство, ваше превосходительство, пикуло-человекуло, мать твою дерикуло!
И напоминать нельзя, не то торопить будет в Азию.
Станция.
— Вы что, голубчики, читаете?
— Объявление новое, о войне, вышло.
— Так какое же новое? Оно ведь в апреле вышло, схватились. Мы уже, почитай, месяца как три деремся.
— Мы не знаем, только опять персияны с нами дерутся, с нас уж рекрутов и то берут, берут. Все с нашей деревни.
— Как персияне? У нас война теперь с турками.
— Для чего с турками? Написано: персияны.
— Ты не тут читаешь. Тут о причинах войны.
— Все одно, что причина, что война. Мы не знаем. С нашей деревни, с Кривцовки, рекрутов побрали.
Катенька — вот истинно милая женщина. Явился к ней попрощаться, а она в амазонке.
— Я с вами еду, Александр.
— Куда вы, Катенька, что с вами, милая!
Как она тогда вздохнула.
Оказалось: все у нее перепуталось. Стала Катенька патриоткой, как все актерки, купила амазонку — из театра Большого собралась на театр военных действий.
— Бог с вами, Катенька, ну где вам воевать. Да и я не на войну еду.
Старый солдат сидел в будке при дороге и спал.
— Дед, ты что здесь делаешь?
— Стерегу.
— Что стережешь?
— Дорогу.
— Кто ж тебя поставил здесь дорогу стеречь?
— По приказу императора Павла.
— Павла?
