— Гм! — Кузьма Васильевич опять захотел прикоснуться к «фигурке», она опять отшатнулась. — То- то я вас никогда не заметил. Я, признаюсь, и существования вашего не подозревал. И мадам Фритче, старуха эта, вам тоже доводится теткой?

— Да… то́тка.

— Гм! Вы как будто по-русски плохо понимаете. Как вас зовут, позвольте узнать?

— Ко́либри.

— Как?

— Ко́либри.

— Ко́либри? Вот необыкновенное имя! Это, помнится, в Африке бывают такие насекомые?

Колибри засмеялась коротким странным смехом… точно у ней в горле стеклышки столкнулись. Она покачала головой, повела кругом глазами, положила гитару на стол и, проворно подойдя к двери, разом ее притворила. Она двигалась живо и ловко, с едва слышным быстрым шумом, как ящерица; сзади ее волосы спускались ниже колен.

— А зачем вы дверь-то заперли? — спросил Кузьма Васильевич. Колибри приложила палец к губам:

— Эмилия… Не надо… ее не надо.

Кузьма Васильевич ухмыльнулся.

— Уж не ревнуете ли вы?

Колибри приподняла брови.

— Цо?

— Ревнуете… сердитесь, — объяснил Кузьма Васильевич.

— О да!

— Вот как! Много чести!.. Послушайте, сколько вам лет?

— Семинадцать.

— Семнадцать, вы хотите сказать?

— Да.

Кузьма Васильевич окинул внимательным взором свою фантастическую собеседницу.

— Какая же вы красоточка, — проговорил он внушительно. — Чудо, просто чудо! Что за волосы! Глаза! А брови-то, брови!.. У!

Колибри опять засмеялась и опять повела своими великолепными глазами.

— Да, я красавица! Садитесь, и я сяду… подле.

— Извольте, извольте… Но, воля ваша, какая же вы сестра Эмилии? Вы на нее нисколько не похожи.

— Нет… я се́стра… куджи́на. Вот… возьмите… свето́к. Хороший свето́к. Пахнет. — Она вынула из-за пояса ветку белой сирени, понюхала, откусила лепесток и подала ему всю ветку. — Хотите варенья? Хорошее… из Константинополи́… шербет. — Колибри достала из небольшого комода обернутую в кусок алой шелковой материи, со стальными блестками, раззолоченную баночку, серебряную ложечку, хрустальный граненый графинчик с водой и такой же стаканчик. — Кушайте шербет, господин; он очень прекрасный. Я вам буду петь… Хотите? — Она схватила гитару.

— А вы поете? — спросил Кузьма Васильевич, кладя себе в рот ложку действительно превосходного шербету.

— О да! — Она откинула назад свою косу, наклонила голову набок и взяла несколько аккордов, старательно глядя на концы своих пальцев и на ручку гитары… потом вдруг запела не по росту сильным и приятным, но гортанным и для уха Кузьмы Васильевича несколько диким голосом. «Ах ты, моя кошечка!» — подумал он. Пела она песню заунывную, нисколько не русскую и на языке, совершенно Кузьме Васильевичу не знакомом. По его уверению, звуки: «кха, гха» — то и дело слышались в пении, а под конец она протяжно повторила: «синтамар» или «синцимар», что-то в этом вкусе, подперлась рукой, вздохнула и опустила гитару на колени. — Хорошо? — спросила она. — Еще хотите?

— С моим удовольствием, — отвечал Кузьма Васильевич. — Только зачем это у вас такое лицо, словно всё печальное? Вы бы шербету откушали.

— Нет… вы сами. А я еще… Эта будет веселей. — Она спела другую песенку, вроде плясовой, на том же непонятном языке. Опять послышались Кузьме Васильевичу прежние гортанные звуки. Ее смуглые пальчики так и бегали по струнам, «как паучки». И кончила она этот раз тем, что бойко крикнула: «Ганда!» или «Гасса!» — и застучала кулачком по столу, сверкая глазами…

Кузьма Васильевич сидел как отуманенный. Голова у него кружилась. Так это всё было неожиданно… Да и запах этот, пение… свечи днем… шербет с ванилью… А тут Колибри всё ближе к нему подвигается, волосы ее блестят и шуршат, и пышет от нее жаром, и это печальное лицо… «Русалка!» — подумал Кузьма Васильевич. Неловко ему что-то становилось.

— Душечка моя, — промолвил он, — признайтесь, что́ вам вздумалось меня сегодня к себе позвать?

— Вы моло́дой, хорошенький… Я та́ких люблю.

— А, вот что! Но что скажет Эмилия? Она мне письмо написала: она должна сейчас прийти.

— Вы не говорите ей… ничего! Беда! Убьет!

Кузьма Васильевич засмеялся.

— Будто она такая злая?

Колибри несколько раз с важностью качнула головой.

— И мадам Фритче тоже ничего. Ни! ни! ни! — Она тихонько постучала себе по лбу. — Понимаешь, офицер?

Кузьма Васильевич нахмурил брови.

— Тайна, значит?

— Да… да.

— Ну, пожалуй… словечка не пророню. Только за это ты поцеловать меня должна.

— Нет, после… когда уйдешь.

— Вот еще что выдумала! — Кузьма Васильевич нагнулся было к ней, но она медленно отклонилась и выпрямилась, как уж, на которого набрели в лесной траве. Кузьма Васильевич уставился на нее. — Вишь ты, — промолвил он наконец, — злюка какая! Ну, господь с тобою!

Колибри задумалась и обернулась к лейтенанту… Вдруг три мерных глухих удара раздались где-то в доме. Колибри усмехнулась, почти фыркнула.

— Сегодня — нет, завтра — да. Завтра приходи.

— В котором часу?

— В семь… вечером.

— А как быть с Эмилией?

— Эмилия… нет; не будет.

— Ты думаешь? Ну, хорошо. А только ты завтра скажешь мне…

— Цо? (лицо Колибри всякий раз, когда она что спрашивала, принимало детское выражение).

— Зачем ты от меня так долго пряталась?

— Да… да; завтра всё будет; конец будет.

— Смотри же, а я тебе подарочек принесу…

— Нет… не надо.

— Отчего же? Ты вот, я вижу, наряжаться любишь.

— Не надо. Это… это… это… — и она указала пальцем на свое платье, на свои кольца, запястья, на всё, что ее окружало, — это всё мое. Не подарок. Я не бе́ру.

— Как знаешь! А теперь уйти надо?

— О да!

Кузьма Васильевич приподнялся. Колибри тоже встала.

— Прощай, игрушечка! А когда ж поцелуй-то?