Произносите!» — заголосили все; старик в капоте закричал даже «браво!» и в ладоши захлопал… Впрочем, он сидел уже на полу. Г-н Ратч поднял бокал высоко над головой и объявил, что намерен в кратких, но «впечатлительных» выражениях указать на достоинства той прекрасной души, которая, оставив здесь свою, так сказать, земную шелуху (die irdische Hülle), воспарила в небеса и погрузила всё свое семейство в ничем не заменимую печаль.
— Да! — продолжал Иван Демьяныч, — справедливо говорит русская пословица: Судьба гнет не тужит, переломит…
— Гнет не тужит! — раздался вдруг громовой голос. —
«Незнакомец», — подумал я и тотчас глянул в его сторону (он за столом поместился наискось против г. Ратча). Действительно: слова, остановившие в самом начале спич нашего хозяина, были произнесены им, таинственным незнакомцем!
Сбросив с плеч долой свою альмавиву, он стоял, как «монумент» (так отозвался о нем впоследствии мой сосед, рыбный торговец), — стоял с закинутыми назад волосами, с выражением ярости на бледном лице; глаза его сверкали как у тигра — и как тигр он оскалил свои большие желтые зубы.
— Что это значит, милостивый государь, — пробормотал г. Ратч, никак не ожидавший, что его красноречию будет положен такой скорый предел, — как вы смеете употреблять такие слова? И кто вы такой? — продолжал он, приходя в азарт. — С какой стати вы здесь находитесь? Я вас, кажется, не имею чести знать. Во всяком случае я не приглашал вас. Помилуйте, господа, — прибавил г. Ратч, обращаясь к сидевшим возле него лицам, — после этого всякий чужой человек с улицы придет, напьется пьян, невзирая на важность церемоний, и будет бесчинствовать… Помилуйте!
Незнакомец дал г. Ратчу высказаться — только глаза его разгорались всё более и более и бледное лицо побагровело.
— Кто я?! — промолвил он наконец глухим, словно клокотавшим голосом. — Кто я?! Это сейчас все узнают! Да и ты не ври: и тебе моя фигура небезызвестна… Понатужь-ка свою память! А я теперь скажу, кто
И тут произошло нечто неописуемое… Раздался треск, зазвенела разбитая посуда — незнакомец перелетел через стол — и мгновенье спустя г. Ратч, смятый и опрокинутый, уже представлял как бы некую мягкую, судорожно вертевшуюся груду, на которую беспрестанно, с силой и правильностью парового рычага обрушался громадный кулак правой руки незнакомца. Левая держала г. Ратча за шиворот. Атака произошла с такой быстротой, общее изумление было так велико, что хотя все гости повскакали с своих стульев — никто не спешил на помощь истязуемому, а напротив, каждый стоял с раскрытым ртом и выпученными глазами: что, мол, за невероятное происшествие совершается?
— Каз…нит тебя Михаил Се…меныч Кол…тов…ской, — говорил между тем незнакомец в промежутках ударов, — а имя… мое Мер…кул Цилиндров! И живу я… на Плю…щихе, в доме вре… Куда? вре…мен…ного цеха мас…тера Бо…ро…ду…лина! Цилиндров… Меркул… помни… Цилиндров! Бац! бац! бац!
— А они их, должно, убьют, так полагать надо, — заметил мой сосед, толстый купец, поигрывая пальцами в бороде.
— Помогите… помогите… Караул! — запищал г. Ратч, продолжая повертываться из стороны в сторону и подставляя под удары своего мучителя то спину, то бок, то самые ланиты. — Помогите!
И тут должен я упомянуть свое удивление. Удивился я, во-первых, тому, что «ветеран 12-го» года не оказывал большего сопротивления человеку, который был ниже его ростом и уже в плечах; а во-вторых, удивлялся я также и тому, каким образом металлический голос того же ветерана внезапно превратился в самый мизерный, плаксивый визг. «Викторка! Викторка! — взывал он к своему сыну. — Спасай же отца! Zu Hülfe! G’walt![153] Господа посетители!»
Но Виктор продолжал держаться в отдалении, с прежним выраженьем гадливого достоинства на лице, а «господа посетители» потолкались немного, каждый на своем месте — и только!
— Не мешайте. Прошу вас, — обратился ко всем нам г. Меркул Цилиндров, ни на миг не прекращая своих телодвижении. — Это заслу…женная ка… бац!
— Эх! однако как ловко пришлось! — заметил одно лицо из духовенства.
— …ра! Ка…ра! Заслуженная кара! — продолжал Цилиндров. — Я высшего закона ис…пол…нитель! Сему мерзав…цу бич и укро…ти…тель!
Так говорил, так действовал грозный незнакомец — и странное дело! — мы все так смирно стояли вокруг, так беспрекословно смотрели на него, точно и мы были убеждены, что он приводит в исполнение заслуженное наказание…
Но г. Ратч издал наконец такой вопль, что помощник квартального надзирателя, офицер путей сообщения и два прибежавших на шум половых бросились на выручку… Что произошло дальше, я не знаю; я поскорей схватил фуражку да и давай бог ноги. Помню только, что-то страшно затрещало; помню также остов селедки в волосах старца в капоте, поповскую шляпу, летевшую по воздуху, и рыжую бороду в чьей-то мускулистой руке… Это были последние впечатления, вынесенные мною из «поминательного» пира. Впрочем, баталия едва ли кончилась поражением храброго Цилиндрова, ибо я еще не успел дойти до моей квартеры, как он уже промчался мимо меня на лихаче…
Отдохнув несколько, я отправился к Фустову и рассказал ему всё, чему я был свидетелем в течение того дня. Он выслушал меня сидя, не поднимая головы и подсунув обе руки под ноги… При имени Цилиндрова он медленно взвел глаза на меня и промолвил в раздумье: «Да… она мне говорила. У того… у Колтовского этот Цилиндров был секретарем… Колтовской его как-то от смерти спас… Да… Она его знала. Только потом он уехал… Куда-то далеко… И он прибил того… А я здесь… Ах, моя бедная, бедная!»
Фустов опять лег на диван, опять повернулся ко мне спиною.
Неделю спустя он уже совершенно справился и зажил по-прежнему. Я попросил у него тетрадку Сусанны на память, он отдал мне ее безо всякого затруднения.
Прошло несколько лет. Я из Москвы переселился в Петербург. В Петербург переехал и Фустов. Он поступил в Министерство финансов, но я виделся с ним редко и не находил уже в нем ничего
особенного. Чиновник как и все — да и баста! Если он еще жив и не женат, то, вероятно, и доселе не изменился: точит и клеит, и гимнастикой занимается, и сердца пожирает по-прежнему, и Наполеона в лазоревом мундире рисует в альбомы приятельниц. Однажды, идя по Невскому, столкнулся я с человеком, лицо которого мне показалось знакомым; он со своей стороны тоже уставился на меня. Слово за словом — оказалось, что это был победитель Ивана Демьяныча, мужественный Меркул Цилиндров! Он зашел ко мне: мы разговорились о прошедшем. Цилиндров подтвердил мне всё, что сказал о нем Фустов. Он состоял при Михаиле Колтовском, когда тот ездил к отцу в Тамбовскую губернию; там он узнал, что за птица г. Ратч. Потом, когда умер Колтовской, ему пришлось отправиться в Сибирь, на службу к золотопромышленнику — и он только что вернулся в Москву, когда скончалась Сусанна. Он еще в Тамбовской губернии дал самому себе, как он выразился, аннибаловскую клятву: наказать подлеца! — и сдержал ее. Сверх того Цилиндров был поэт, любил даже говорить рифмованными или размеренными строками. Он не изменил этой привычке даже во время истязания г. Ратча и декламировал свои стихи чуть не захлебываясь и замирая — ни дать ни взять покойный писатель Красов. Энтузиаст он был, человек, как говорится, «фатальный», но малый хороший.
— Вообразите вы себе, — воскликнул он. — Я на днях был в Москве белокаменной и — встретил моего крестника. Вы понимаете — кого? Подумал я тогда: не поучить ли еще тебя? Да нет! двух шкур не дерут с вола! Он же терпит справедливое воздаяние за свои позорные дела: говорят, старший сынок его так и не выходит из долгового отделения. Дом его сгорел; из службы его выгнали. Но представьте вы себе, что меня взорвало! В одном обществе при мне упомянули имя невесты моего благодетеля, злополучной Сусанны Ивановны — и самым непростительным образом! Я по этому случаю следующее стихотворение сочинил. Слушайте!
И Цилиндров начал мне декламировать свое стихотворение, которое оканчивалось следующими четырьмя стихами:
