Однажды Чижик наблюдала у колонки сумасшедшего, который был практически как Сизиф из мифа. Каждый раз, съезжая с ведром, оно у него проливалось совсем. Человек спокойно вставал опять (очереди чаще небольшие, пять человек, 10, максимум однажды 15, но каждый подолгу!). Наберет воду, снова скатится и перевернет. Как нарочно! — плохо держит ведро, почти не обнимает. И снова в очередь. Весь промок, а мороз, и у него спереди тела уже как щит изо льда! — от бороды к валенкам! Только не защищает этот щит человека, а сковывает и простужает. Чижик набрала два ведра, ушла, а Сизиф там все катался. Безмолвный.

Потом ведра привязать к санкам, не спеша, без суеты. Если по дороге опрокинется: очень досадно! Идти медленно-медленно, оглядываться на ведра. Останавливаться каждые две минуты, уравнивать дыхание. Рукой подать, за углом, а будто паломничество, целый мучительный путь.

И между прочим тетя зря балаганит, что Чижик на ее средства везде путешествовала: в Москву ее однажды премировали как круглую отличницу, и в Вологду командировали — на математическую олимпиаду. Арвиль Рыжков должен был тоже ехать! — но не поехал, сейчас уже и не вспомнить причины. Чижик тогда так растерялась, что перепутала элементарный косинус, который в обычных ситуациях брала 10 из 10-ти. А на олимпиаде в суматохе перепутала и не вышла в полуфинал. Расстроилась! — а тетя не бранилась, утешала. Добрая была, не какая сейчас.

У самого дома дистрофик с лицом в фиолетовых узлах прицельно плюнул в ведро, а Чижик исхитрилась среагировать и поймала плевок варежкой. Дистрофик своей эскападой так утомился, что тут же повалился в снег, Чижик торопливо вытерла об него заразную варежку, дистрофик сипел, дернул ногой.

Затем наверх, в этаж, еще столько же времени на ведро, как от колонки до дома, но тут хоть не на ветру. Г олову задерешь, в центре проема на потолке гипсовая загогулина с таким хвостом влево, а потом, пока поднимаешься и если снова вверх глянуть — загогулина смещается. Обходишь ее как вокруг. Вот загогулина вправо: это, значит, прошла полпути. Сил уже никаких, но не жить же на лестнице! — идешь, пока загогулина не установится в прежнем положении. Тело словно выскальзывает из рук, надо поддерживать его перилами, стенами. И еще раз вниз — за вторым ведром. То ли дело, когда вода сама вскарабкивается по трубам! Но до повторения этого коммунального фокуса, Чижик думала, ей уже не дожить.

А когда по Золотому кольцу путешествовала, это уже благодаря тете, там один мальчик в нее едва сказать не влюбился. Это был Сима из города Горького. Всегда садился с ней в автобусе, на всех экскурсиях, мороженым угощал, чудак! Все ей рассказывал, ухаживал. Цветы подарил! И это, пожалуй, было пока единственный раз. И будет ли когда еще? Может быть, стоило с ним поцеловаться тогда? Ну, она его не стала переоценивать: он вообще мелкий был для своего возраста и лопоухий. Потом переписывались, но недолго.

Варенька первый день вышла на работу в ЭЛДЭУ. Прежде она в ЭЛДЭУ не бывала, и ее поразило благолепие скульптур и интерьеров. Ученые, впрочем, среди благолепия бродили такие же грустные, как люди по улицам, даже еще грустнее, потому что хором бормотали под нос, и казалось, мухи жужжат над чем-то эдаким.

Максим показал Варе рабочее место, сам снял бархатный богатый чехол с роскошного рейнметалла, приобретенного перед самой войной. Снимая, коснулся легонько ее пальцев своими: Варенька не обратила.

— Варя, я выяснил, что ты просила. Про Рыжковых.

Варенька замерла, сжалась в два раза меньше, стала маленькой, испуганной и некрасивой.

Выведал! Что же? Сейчас скажет!

И Максим дал слабину.

Про Арвиля он собирался сказать неправду, а сказал правду.

Неправда, которую собирался: Арвиль и впрямь оказался врагом советского народа, предал знамя и родину, и нечего, значит, плакать о нем.

Правда, которую сказал: ситуация там мутная, ребят полвзвода действительно взяли в плен, но, по всему, без их вины, а оклеветал их, желая отмазаться, командир полка.

Про Юрия Федоровича Максим, напротив, собирался сказать правду, а сказал неправду.

Правда, которую собирался: Юрия Федоровича расстреляли в первую же ночь, с пылу, с жару. Даже пытать не стали. По родственникам предателей указания были суровые, вплоть до того, что днями прокурор прислал разъяснение, что, например, и уничтожение изменника при попытке изменить не освобождает родных от ответственности.

Неправда, которую сказал: ведется следствие, и справедливость может еще восторжествовать.

И в Вареньке поселилась новая надежда.

Генриетта Давыдовна все норовила поиграть-пообщаться с «малявкой», как ее Патрикеевна прозвала, Лизой.

Лиза была и не против, но Генриетта Давыдовна, хоть и учитель, с малолетками играть-общаться решительно не умела и как-то все промахивалась, задавая все одни и те же вопросы, навроде как Лиза жила раньше и почему куклу зовут Зоя. На помощь пришла Патрикеевна — вытащила из сундука карточки с картинками. Сказала:

— Вот, смотрите, игра. Тут карточки, на одних нарисована рыба — ну, рыбка. На других, видите, лягушка. А на третьих — крокодил.

Лиза и Генриетта Давыдовна внимательно слушали. Лизу особенно заинтересовал крокодил: она, похоже, такого зверя не знала.

— Игра! — учила Патрикеевна. — Выкладываешь карточку и говоришь, кто это. Вот смотрите: раз — первая рыбка. Раз — вторая рыбка. Раз — первый крокодил. Раз — второй крокодил.

— Что же это за игра? — возмутилась Генриетта Давыдовна. — Это не игра, это трехлетка поймет, а не то что наша Лизонька. Лягушка, лягушка, крокодил, рыбка, лягушка, рыбка…

— Да не лягушка, лягушка, крокодил, — рассердилась Патрикеевна, — а первая лягушка, вторая лягушка, первый крокодил, первая рыбка, третья лягушка, вторая рыбка! Доперли?

— А, поняла. Лизонька, ты поняла? Каждое существо, как оно по порядку!

Сели играть. Лиза медлила каждый раз, но в результате все у нее выходило складно, без малейшей ошибки. Генриетта же Давыдовна уверенно торопилась, но быстро путалась, максимум до двух могла правильно сосчитать. Ей быстро надоело, и она стала учить Лизу другому:

— Лизонька, а знаешь, как будет на французском языке рыбка? Не знаешь?

— Откуда ж ей знать на французском! — крикнула из своей каморки возившаяся там Патрикеевна. — Ты в своем уме?

— Лё пуассон! — победоносно воскликнула Генриетта Давыдовна. — То есть сама рыбка пуассон, а лё — это ее артикль, она во французском мужского рода. Лягушка будет ля гренуй! А крокодил… Так, наверное, и будет — ля крокодиль.

— Крокодиль-мракодиль, — передразнила Патрикеевна. — Не дури ребенка! Смотри лучше, что я нашла в сундуке.

Патрикеевна держала бумажку с выпиской и очки на носу.

— Что это? — испугалась Генриетта Давыдовна.

— Ты к Достоевскому как относишься?

— Что значит «как относишься»? — возмутилась Генриетта Давыдовна. — Он великий русский