щебетать, а Чижик последнее время сторонилась.

«Большой теплый платок — вот что срочно надо, — окидывал Максим Вареньку. — И ушанка протертая, но первое — платок. Еще бы как повернуть, чтоб взяла».

— Я предложила Врача, Учителя. Чтобы больше полезных людей! — это Варенька рассказывала про созвездия.

— Их трудно из звезд изобразить.

— Да, Генриетта Давыдовна так же возразила. Но можно ведь постараться! И музыканта бы со скрипкой! Или с контрабасом, он большой, контрабас.

— Шпиона можно…

— Нет-нет! Нужно хороших!

— Шпион может быть советский… Мы ведь засылаем к фашистам разведчиков…

— Так то разведчик, а не шпион, Максим Александрович, — всполошилась Варенька. Дескать, взрослый человек, а путает.

Сам же Максим в ту секунду взвешивал, разыграть ли Вареньку, что есть секретное созвездие… ну, например, Клоун. Занесено лишь в реестрах по спецдоступу как государственная тайна. Решил не разыгрывать.

— Делает-то шпион тоже самое, — улыбнулся Максим.

— Но цели другие! — пояснила Варенька. — Разведчик за добро, а шпион — за врагов. И как же изобразить разведчика?

— Он будто крадется.

— Трудно… Нет, я считаю, что из военных хватает Стрельца. Его можно оставить. А так — больше мирных людей и хороших животных. Муху не надо!

— А мне кажется, Муха — трогательно. Да всякое животное хорошо, не то что человек! И потом, Варенька, разве не должны созвездия отражать жизнь? Если в мире есть и хорошее, и плохое…

— Нет-нет. Вы не понимаете! — раздосадовалась Варенька. — Созвездия же влияют! Должны быть хорошие, чтобы хорошо влиять!

Варенька примолкла. У нее самой из родинок было будто созвездие. Некоторое время шла молча, задумавшись, чуть губу прикусив. Сняла одну варежку, похлопывать ею по ограде Екатерининского сада. Рука тут же покрылась красными цыпками. Максим взял ее в свою согреть. Варенька не убрала, но и как-то не заметила, что держит. А если поцеловать руку — заметит? Рано, нельзя.

— Созвездий больше нет, а ведь звезды-то новые открывают. Я бы назвала какую-нибудь. Или лучше планету! Вот откроют новую планету, ей же нужно будет название!

— И как бы ты ее назвала?

— Не знаю… Это же работа целая по науке! Надо изучить, по мифологии посмотреть. Чтобы соотносилась с теми, что есть. И при этом по поэзии, убедительно, а не только по науке!

Варенька обошла небольшой, подростковый может быть, труп, почти не обратив. А еще недавно на все обращала.

— Варя, тебе ведь нужна теперь работа?

— Да-да-да, конечно, Максим Александрович!

— У нас в Доме ученых… а я Дом ученых курирую… может освободиться вакансия — вот как ты работала. Машинистки.

— Я бы так просто счастлива была, Максим Александрович!

Вечером Максим не сдержался, вызвал-использовал комсомолку.

ЭЛДЭУ отвечал за лекции, которыми потчевались в порядке скрашивания будней военные части и экипажи кораблей. Именно ЭЛДЭУ распределял наряды, какого ученого с чем куда послать. Ученые канючили эти лекции как манну: не из-за грошового гонорара, а потому что в частях-на кораблях как правило благодарили обедом-ужином. Случались случаи, что не благодарили, и тогда ученый плелся свояси хлебать, обтекая и матюгаясь, понурый, но это редко. Общественный договор состоял в том, чтоб кормить.

Рацкевич устроил Максиму разнос за репертуар («Ушаков хорошо, сука, хороший был адмирал, Ледовое побоище — самый цимес. А вот, сука, „Современный Афганистан“? Зачем, кому нужен? Поэзия Байрона? С каких кулей она прикорячилась?»), велел наладить.

Максим наладил, оставил чего попатриотичнее, в спорных случаях вроде Байрона велел идеологично расширять названия темы: вроде «как критика буржуазного общества». И вот тут незалада: несколько дней не мог попасть к Рацкевичу. Порученец сказал, что Михал Михалыч перезагружен. Пришлось записаться на аудиенцию, прямо в книге записей. Это, конечно, много тревожнее любого разноса.

Отчет о лекциях Рацкевич слушать-читать не стал.

— Да чо ты мне суешь, разобрался так разобрался. Думаешь, сука, я тебе не доверяю? Доверяю! Ты лучше что скажи — бухаешь, говорят, свыше крыши?

На это Максим не нашелся, вопроса не ожидал.

— Дело твое, ясный пень, — щелкнул суставом Рацкевич. — Бухай пока жало не треснет. Я сам не брезгую, ты видал. Но помни, масквич, спрос с тебя как с масквича по самые яйца, и если чего не то, шкуру с тебя срежу тонким ножичком, как с яблочка. Ферхштейн?

— Да, товарищ генерал.

— А про это письмо в бутылке что думаешь?

— Мм… Непонятно что и думать, товарищ генерал. Безумец, наверное. Нельзя же всерьез рассчитывать, что бутылка доплывет до Германии…

— Безумец, сука? А может шутник?

— Какой же это должен быть шутник…

— Остроумный, сука! Вот типа меня. Или тебя. Это не ты писал?

— Товарищ генерал…

— Мое дело спросить.

Прямо у кабинета Рацкевича Максима выцепил Здренко, был странно радушен, предложил отобедать. Намеревался, очевидно, выведать что-то. Но помешал влетевший в столовую Паша Зиновьев, без субординации, невежливо плюхнулся на стул и зашептал Здренке:

— Филипп Филиппович, вы только представьте, рыбак-алкоголик, который, ну Сергеев, бутылку нашел — он у нас сидит до сих пор! Его оказывается и не отпускали!

— Сидит? — нахмурился Здренко. — Давно ж велено расстрелять. Непременно, непременно сейчас же распоряжусь.

— Расстрелять? — глаза Пашины выпучились.

— А что же, помилуйте, делать с ним? — всплеснул Здренко.

— Так он же ее нашел, в милицию принес, бутылку-то, — шептал Паша.

— Он письмо читал, Павел, любезный! Читал письмо! — Здренко постучал себя пальцем по бугру на правой стороне черепа.

— А-а…

— Он же рассказать кому может, голова садовая! Нет, вот молодежь… Всему учи, хе-хе, так сказать… Какая репутация пойдет о психологии ленинградцев? Письма Гитлеру пишем, а! В бутылках, твою наперекосяк!

— Нуда, так а…

— Строжайший существует приказ категорического свойства, — теперь и Здренко шептал. — Всех, знающих о существовании письма и тем более читавших его — всех! Под корешок, так сказать, под гребенку.

— Так… а… — Паша обвел взглядом присутствующих.

— Ты, что ли, о себе беспокоишься, хе-хе? Не боись, свои они и есть свои.