— Ой. А разве есть такое созвездие?

— Должно быть, доча.

Максим понял, что, расставшись, вздохнул с облегчением, но тут же заметил, что Ульяна, например, оставила трусы.

Вот, например, зачем? Провокация? Одному чорту ведомо, какая у них с Арбузовым игра.

Это ладно, впрочем. Трусы и трусы. Пусть пока будут.

Размер вот только. Максим взял трусы — синие такие парашюты — растянул. Вдвоем ведь втиснуться можно.

Не надо бы больше Ульяну. Рекордсменские груди и задницы Максима никогда специально не привлекали, побаивался он таких женщин — казалось, что можно в такой завязнуть и сгинуть в такой, там, внутри. Чмокнет лоном — и ап!

С воздержания да после ульяниных аттракционов пошла она хорошо, но больше не надо. Вот где проблема: начнешь избегать — будут мстить.

Ну, тоже пока ладно.

Достал водку из ледника. Сегодня еще не пил, терпел. Первый похмельный глоток самый прекрасный, и тем прекраснее, чем дольше протерпишь. Вселенная будто встряхивается на мгновение и устанавливается на место, и происходит все это внутри человека.

В груди будто разворачивается жаркий цветок.

Наполнил полстакана граненого, передумал, перелил во флягу, поднялся на крышу. День был ясный, воздух глубокий, небо как на картинке, крыши, припорошенные снежком, в проплешинах разноцветные. О войне сверху ничего не напоминало, а аэростаты, качавшиеся над Биржей, казались просто праздничными украшениями.

Документ, за которым возвращался, снова забыл, на лестнице чертыхнулся, опять вернулся. Выходя, уследил по примете свою тень на стене. Смотреться в зеркало, если вернулся, это как-то пошло, а вот в тень — забавно.

— Дорога через лед? — переспросил Сталин.

— Да, Иосиф.

— Ай, Маратик… Сожалею я о тебе…

— Почему же, Иосиф?

— Трудно теперь ленинградцам.

— Да уж, не сказать что легко.

— И тебе, их вождю, трудно стократ!

— Да и тебе, думаю, несладко, Иосиф. За всю страну в ответе.

— Это ты верно подметил, Маратик. Что у тебя с «Д»?

Перебирая фотокарточки, Варенька не нашла ту последнюю, где они с Арькой в Народном парке, на фоне американских горок. Были и другие их снимки вместе, но эта — самая взрослая, что ли. И самая красивая.

В этом году, на майские. Оба такие модные!

Она: в новых замшевых туфлях, салатовых, в длинной узкой юбке. Белая блузка, бежевый берет чуть набекрень, челка укороченная, а на висках вчера в парикмахерской придуманы такие крючками завитки.

Он: в парадных фланелевых брюках, светло-синих, в голубой рубахе (воротник с острыми длинными углами), черный пиджак с ватными плечами, хотя плечи у него и так — на зависть.

И самая, что ли, откровенная карточка: Арька приобнял ее за талию, не смущаясь Вани Родеева, который, случайно в парке встреченный, их на свою новую камеру запечатлел.

Варенька тот день хорошо помнила: до снимка был концерт с артистом-трансформатором, с декламаторшей и с куплетистом, который пел модное «Я сижу на кочке, где растут цветочки. Желтые, приятные, очень ароматные». Сразу после снимка американские горки, и Арька еще сильнее ее обнимал, на горках даже и нельзя не обнимать, потом пошли на Невский, выстояли длиннющую очередь в «Норд» и там пили шампанское с пирожным «Наполеон».

Вернулись домой, переоделись в «чортову кожу», взяли Бинома и припустили бегом до Обводного, и по Обводному до Лавры, и там целовались в саду на берегу Монастырки, а Бином прыгал вокруг, лаял и лез.

А теперь исчезлась карточка, и неясно, куда могла.

И американские горки фашисты разбомбили. Варенька не видала, а Ким бегал смотреть, и рассказывал, какие они стоят страшные, расплавленные и перепутанные, как мертвый железный гиперпаук.

Викентий Порфирьевич — так звали глоссолала — в быту оказался не цыганист вовсе, а весьма домовит.

Часть дров порубал уже на мелкие щепки для розжигу, и разложил дрова вдоль стенки, а не так, что они под ногами путались. Скатерть откуда-то выпростал, мебель как-то незаметно и рационально передвинул.

Приколошматил к двери дополнительный тяжелый засов изнутри, и черную лестницу исследовал, в частности расчистил заваленный путь вверх, к чердаку, а чердачную щеколду подпилил и нашел уже с крыши ход в парадную соседнего двора: на случай если уносить от чего ноги.

Победил граммофон, с которым Максим с наскоку не справился: звуки, правда, музприбор из угла издавал мрачноватые, но тут уж какие пластинки.

— Основательно вы устроились. Для духа-то. Странно даже.

— Эт почему? — вскинулся Викентий Порфирьевич.

— Ну дух… что-то эфемерное.

— Неправда твоя, господин офицер. Дух — то, что место хранит и, соответственно, всячески его в соответствии с ситуацией приоблагораживает. И насчет эфемерности путаете: это человек эфемерен. Был и сплыл. Убил друг друга на войне, или там под электричку. Сегодня имеет капризы, а завтра в могилке бай- бай. А духи вечны.

— Вы же, впрочем, место это под человечий комфорт приспособили!

— Правильно, по ситуации. Довелось такое обличье — чего же в нем, прозябать? В прошлый раз зайцем я был, так норы рыл образцовые, лучшие по территории нынешней Ленобласти. Настоящие зайцы завидовали! Так что выкладывайте, выкладывайте, чего принесли. Ага! Вот это дело. И от водки не откажусь, и от сала. Чай заваривается уже. А это что? Ого-го, маслины. Это не я, а ты недурно устроился,