Час спустя туча накрыла Серпухов, и снег повалил из неё, как пух из распоротой перины. Тяжёлые хлопья медленно летели в неподвижном воздухе, цеплялись за голые ветви деревьев, оседали в развилках клёнов и вётел, налипали на остатки заборов, которые ещё чудом не нашли своей гибели в печах жителей, покрывали неровными полосами крыши, пестрили низкое, серое, словно свинцовое, небо. Было холодно и сыро, в колеях разбитой дороги, идущей вдоль вокзальной платформы, стояли чёрные лужи, затянутые тонким льдом, по обочинам топорщились жухлые палки полыни. Где-то на окраине города тоскливо выла собака; словно перебивая её, на станционных вётлах монотонно каркали вороны. Их заглушил пронзительный свист и стук колёс подошедшего к платформе красноармейского поезда, состоящего из деревянных вагонов-теплушек. Состав ещё не успел остановиться, а изо всех вагонов уже запрыгали солдаты. Вороны встревоженной стаей взмыли над деревьями и закружились над станцией, собака умолкла, вокзал наполнился топотом ног, чавканьем сапог по грязи, шутками, руганью. Кто-то побежал за кипятком, кто-то крутил «козью ножку», кто-то просто ходил или подпрыгивал, разминая затёкшие в пути ноги.

В центре перрона, под стоящими вокзальными часами, образовалась небольшая толпа, из середины которой раздавался смех и подбадривающие крики. Привлечённые этими неожиданными звуками, красноармейцы один за другим поворачивали головы, переглядывались и бежали туда же.

– Что там у вас, братишки?

– Гли сам – цыганка пляшет!

– Мотри, мотри, что выделывает! И не студёно ей!

– Товарищи, да она же босая!

– Охти, батюшки… И пляшет себе, как середь лета! Вот ведь элемент несознательный!

«Несознательный элемент» только зубы скалил и продолжал разбрызгивать пятками осеннюю грязь вперемешку со свежевыпавшим снегом. Рваная, с бахромой по подолу юбка металась вокруг ног цыганки. Сквозь продранную на локтях и плечах кофту виднелась серая от холода кожа. Платок съехал на затылок. Цыганка ловко придерживала его тыльной стороной ладони, и вьющиеся, выбившиеся из растрёпанных кос пряди прыгали по плечам и спине. Закончив пляску, девушка широко улыбнулась в толпу, сощурила глаза, услышав восторженные крики. Едва переведя дыхание, нараспев заговорила:

– А вот кому погадать, кому судьбу узнать, кому взглянуть, чем душа утешится, чем дорога закончится, что дома жена молодая поделывает, о ком невеста думает… Ну-ка, товарищ мой аметистовый, дай Юленьке ладошку, Юленька не обманет, одну правду скажет!

Красноармейцы грохнули хохотом. «Аметистовый товарищ» – молодой, высокий, с обветренным лицом, в расстёгнутой шинели, из-под которой виднелся грязный бинт перевязки, – сильно покраснел и даже попытался спрятаться за спины солдат. Но Копчёнка ловко ухватила его за рукав, поймала ладонь, приблизила её к своему лицу – и, отшатнувшись, распахнула глаза так, что, кроме них, казалось, на коричневой лукавой физиономии не осталось ничего.

– Дэвлалэ! Дэвлалэ! Это кого же я за руку держу?! Я-то думала, солдатик несчастный мне попался… а он через год комиссаром станет! Самым разбольшим, наиглавным, тырцанальным и пролетарским! В кожаном польте тебя вижу, изумрудный мой, и навязка красная, и звезда красная во лбу горит! И в самом Питере во дворце сидеть будешь, на царя самого троне! Ах! Уж не забудь тогда бедную цыганочку милостью своей, вспомни! А вот нагнись ко мне поближе, я тебе такое скажу, ТАКОЕ, что никому другому знать не надо…

Юлька с силой потянула парня за рукав. Тот неловко нагнулся и несколько минут, сосредоточенно хмурясь, слушал то, что цыганка горячим шёпотом сообщала ему на ухо. Глядя на серьёзное лицо товарища, перестали улыбаться и другие. Спровадив будущего комиссара, Юлька взялась за следующего, кто стоял рядом: невысокого, кряжистого татарина с плоским лицом, в съехавшей на затылок будёновке, – а из-за плеча его уже кричали:

– Эй, красавица, а нам? Нам-то поспеешь рассказать?

Юлька, подумав мгновение, уткнула кулаки в бока и объявила:

– Вот что, товарищи мои ненаглядные, поезд ваш скоро уедет, вы-то на ходу в него попрыгаете и будете таковы, а я останусь – голодная, босая, несчастная и за свой труд ничем не заплаченная! Так что вы, которые собственную судьбу узнать хочете, сразу мне вот сюда, в торбочку, кладите чего не жалко: хлебушка, рыбки… А может, у кого табачок есть? Сыпьте! А я вам всем как есть судьбу-то и расскажу! Уж я-то зна-а-аю! – И Юлька с готовностью растопырила торбу.

Красноармейцы набросали много: вскоре в Копчёнкиной торбе была и вобла, и сухари, и махорка, и даже коричневые, вывалянные в крошке табака, долго томившиеся по карманам шинелей куски сахару. Наполнив торбу, Юлька честно принялась гадать. Желающих было много, и, когда раздался низкий, призывный гудок отходящего состава, возле Копчёнки ещё стоял длиннющий хвост. Красноармейцы бросились по вагонам. Юлька бежала по перрону вслед за длинным, как жердь, солдатом в потрёпанной шинели и на ходу выкрикивала:

– Ждёт тебя твоя жёнка, драгоценный, не беспокойся! Там, в твоей деревне, и ждёт, никуда не делась! И отпахаться весной успели, и пожали сейчас! И даже не всё отобрали! И ребята живы-здоровы, и мать старая ещё скрипит помаленьку! А крышу сосед обещал подлатать! Ждут тебя, возвращайся, меня добрым словом поминай!

Красноармеец с разбегу вскочил на ступеньку уже отходящего вагона, товарищи втянули парня внутрь – и он едва успел бросить протягивающей руки Юльке тряпичный свёрток. Подскакивая от нетерпения на замёрзших ногах, Копчёнка развернула грязную тряпку. Внутри оказались две сморщенные варёные картофелины, большой сухарь и кусок жёлтого сахара.

– Живы будем – не помрём! – весело произнесла Юлька, пряча еду в торбу, и помахала вслед уходящему составу. – С богом, комиссарчики мои ненаглядные! Чтоб у вас так моё гадание сбылось, как мы сегодня поедим! Эй, Сенька! Сенька! Взаправду заснул, что ли, морэ?! Вылезай, отъехали халадэ!

Из-за края платформы появилась лохматая, засыпанная снегом голова. Сенька ловко вскочил на перрон, подошёл к Копчёнке, усмехнулся: