прекратились.

– Туши свечу! – Яков сердито дунул на язычок огня. – Чего повскакали, курицы? Пальбы не слыхали? Уж привыкнуть пора к этой радости! Гаджэ палят – а цыган на другой бок повёртывается да дальше спит, вот оно как должно быть! А вы, пустоголо…

– Тише, Яша… – вдруг испуганно произнесла Дашка, хватая мужа за руку, и он осёкся, почувствовав, что жена дрожит. – Там… Там стучит кто-то.

– Кому в такое время стучать? Господа в гости к хору приехали?! – неуверенно усмехнулся Яков. – Почудилось тебе.

– Нет… Верно. Стучат.

– Дадо[27], не отпирай, – твёрдо сказал старший сын Якова Ванька.

– Отца-то поучи… – проворчал тот, на ощупь находя рядом с печью топор и идя к двери. – Этим вашим господам новым попробуй не отопри! Двери снесут и не заметят!

Остановившись около двери, Яков посмотрел на Дину, стоящую на табуретке под открытой форточкой. Последние драгоценности семьи давно были завёрнуты в грязную тряпку, и свёрток, запущенный рукой Дины, немедленно полетел за окно, в палисадник, где топорщились остатки ещё не вырубленной на растопку сирени. За минувшие два года девушка проделывала этот манёвр столько раз, что даже в темноте неизменно попадала в самую середину куста, рядом со скелетом давным-давно подохшей кошки, к которой, по мнению цыганской семьи, побрезговал бы прикоснуться даже самый распрокомиссаристый комиссар.

– Вычурдём![28] – шёпотом сообщила Дина, и только после этого глава семейства, нарочито зевнув, спросил:

– Кого там впотьмах принесло? У нас спят все!

– Откройте, ради бога… Откройте, ромалэ… – послышался срывающийся мужской голос. – Лачо дывэс[29] всем…

– Какой тебе дывэс среди ночи, дурак… – недоумённо буркнул Яков, оглядываясь на столпившихся рядом домочадцев и не решаясь поднять щеколду.

– Да открывай же, Яшка! – Дарья нетерпеливо шагнула к двери. – Не слышишь, что свои это?!

Яков, поставив топор рядом у стены, отпер замок. Дина торопливо поднесла свечу.

– Спасибо… – хрипло выговорили из-за двери.

Через порог, неловко зацепив плечом косяк, шагнула нелепая, странно скорченная фигура в буденовке и длинной шинели. Женщины испуганно отпрянули, Яков снова схватил топор, молодые цыгане, не сговариваясь, качнулись вперёд.

– Скорее запирайте… Могут вернуться…

Ванька метнулся к двери и с грохотом опустил щеколду. Ночной гость тяжело опустился на пол у порога. Сразу стало понятно, отчего такой бесформенной казалась его фигура: неизвестный зажимал ладонью простреленное плечо, но кровь сочилась сквозь пальцы, пачкая рукав шинели и капая на пол.

– Конэскиро ту, чяво?[30] – настороженно спросил Яков, пытаясь разглядеть пришедшего.

Тот поднял голову. Дрожащий свет свечи упал на очень бледное, измазанное грязью лицо гостя, слабо улыбнувшегося на вопрос цыгана.

– Извините меня, Яков Дмитрич… Я… не понимаю.

Свеча вдруг заплясала в пальцах Дины так, что по стенам заметались тени. Неловко сунув огарок в руку матери, девушка упала на колени рядом с незнакомцем. Срывающимся голосом произнесла:

– Боже мой… господин Солонцов… Юрий Петрович… Это вы?

– Доброй ночи, Надежда Яковлевна. Это… действительно я. Видите, как кстати пришлись ваши уроки цыганского… Кое-что помню до сих пор. Вернее, вспомнил со страху.

– Откуда же вы?! Вы ранены? Что случилось? Почему вы здесь, как вы смогли?.. Мы были уверены, что вы уехали на Дон, к Каледину… Это же безумие, безумие – появляться здесь сейчас, среди… этих! – По щекам Дины побежали слёзы.

Подошедшая Дарья сжала её плечи.

– Не приставай к нему, чяёри. Видишь – человек на ногах не держится…

Солонцов криво улыбнулся, превозмогая боль. В этом году ему исполнялось двадцать два года, и его молодость была заметна даже под многодневной чёрной щетиной, топорщившейся на лице. Через голову Дины он посмотрел на хмурящегося хоревода.

– Извините меня, Яков Дмитрич. Я понимаю, что… что ставлю под удар вашу семью… Уверяю, если вы позволите мне перевязать плечо – я немедленно уйду. Я знаю, что творится сейчас в Москве.

– Плохо знаете, – проворчал Яков, расталкивая охающих женщин и садясь на корточки перед Солонцовым. – Так это из-за вас тут палили, как при взятии?

– Боюсь, что да.

– А кой чёрт вас сюда понёс?! Знакомые, что ль, какие? Ваша маменька ведь на Садовой, кажись, обреталась…

– Да… – Солонцов закрыл глаза, облизал пересохшие губы. – Обреталась… И сёстры тоже. Я с ума сходил, думая, как они здесь, чем живут… если вовсе… Слухи доносятся ужасные, письма не доходят совсем. Мне дали отпуск по ранению. И я сбежал в Москву.

– Как же вас пропустили-то?!

– Вот так… Вы же видите, на кого я похож, – грустно улыбнулся Солонцов. – Шинель, как видите, красноармейская, физиономия… вполне, надеюсь, тоже. По крайней мере, без последствий добрался до самой заставы.

Дарья тем временем шёпотом отдала короткие распоряжения невесткам – и молодые женщины рассыпались по тёмному дому. Вскоре одна вернулась с тазом подогретой воды, другая – с чистой тряпкой, в мгновение ока разорванной на длинные полосы. Дарья, опустившись на колени рядом с Солонцовым, осторожно помогла ему освободить руку из набрякшего от крови рукава шинели. Грязную рубаху пришлось разрезать, причём под ней обнаружились такие же грязные бинты, сквозь которые проступила свежая кровь.

– Кажется, ещё и старая рана открылась… Ну да бог с ней, – Солонцов, превозмогая боль, благодарно улыбнулся Дарье, перевёл дух, продолжил:

– До самой Садовой я дошёл спокойно. Темно, пусто – благодать! И вдруг… «Стой, кто идёт?!» Надо было, вероятно, не отзываться… – Он смущённо пожал плечами и тут же поморщился. – Но меня всё равно уже заметили. Клянусь честью, у меня мысли не было бежать к цыганам… к вам. Просто нёсся, как заяц, по переулкам, всюду темно хоть глаз выколи, сзади стреляют… Я сам не понимал, в какую сторону бегу. А ваш дом узнал по ветле. Вышла луна на миг, и я вижу – старая ветла, рядом – церковь… Как раз мои преследователи отстали. Я подождал, когда станет совсем тихо… и рискнул постучать. Простите меня. Спасибо вам, – улыбнулся он заканчивающей перевязку Дарье. – Вы напрасно убрали мою шинель, я ухожу.

– Это куда ж? – ехидно осведомился Яков, стоящий у стены и до сих пор не выпустивший из рук топора. – Стоило такие скачки по Грузинам устраивать, чтобы вас в первом же переулке снова повязали. Далеко ли уйдёте с этакой раненией? Оставайтесь.

– Яков Дмитрич, не стоит так рисковать, – помолчав, сказал Солонцов. – В доме женщины, дети…

– А то без вас не знаю! – с сердцем буркнул Яков.

– Яша, ради бога, господин прапорщик правду говорит… – встревоженно начала было Дарья… и осеклась, наткнувшись на жёсткий взгляд мужа. Вздохнула, перекрестилась, махнула рукой и отошла к стене.

Солонцов растерянно посмотрел на Якова. Тот мрачно произнёс:

– Мы цыгане, ваша милость. Людей на смерть не выдаём. Хоть белый, хоть красный, хоть гнедой – любой масти, нам оно без разницы. Подымайтесь помалу, господин прапорщик, сейчас парни мои пособят…

– Я уже ротмистр, Яков Дмитрич, – попытался усмехнуться Солонцов.

– В ваши года-то? Ли-ихо… – покачал головой Яков. – Что ж… Ступайте наверх покамест, ваше благородие. А как в себя придёте, тогда и думать будем, как вас отседова обратно к господам переслать. А