угасать, а в запущенных садах на Живодёрке заливались во всю мочь соловьи, Зураб Дадешкелиани вернулся в дом тётушки после вечера, проведённого в знаменитом кабаре «Летучая мышь» на выступлении модного Вертинского. Компанию поручику составляли кузина Мери, Дина и её двоюродный брат Сенька, приехавший из табора. Молодой цыган, впрочем, никакого интереса к знаменитости не проявил. Увидев вышедшего на крошечную сцену высоченного Вертинского-Пьеро в длинном белом балахоне, в крошечной чёрной шапочке и с ярко намалёванным кроваво-красным ртом, он сначала долго и изумлённо рассматривал его, затем шёпотом спросил у Зураба, мужик это или баба. Поручик, изо всех сил стараясь не улыбаться, объяснил, что Вертинский всё-таки мужчина. Сенька брезгливо перекрестился, отвернулся от эстрады и заявил, что порядочный человек под ружьём на себя бабью ночную рубашку не натянет, а коли натянет, так со стыда сгорит, и никакой радости смотреть на этот позор нету. Зураб рассмеялся, в глубине души полностью согласный с парнем. Дина вспыхнула, начала было что-то горячо доказывать им обоим, но в это время вступил рояль. Артист сжал руки у груди, отчаянно картавя, запел «Лилового карлика», и Дина, умолкнув на полуслове, обратилась в статую. Мери тоже повернулась к сцене. Сенька поморщился и отодвинулся вместе с креслом к стене.

– Зураб Георгич, ежели не в тягость, разбудите, когда кончится. И коли храпеть начну, тоже в бок ткните. А то я с прошлой ночи толком не спамши…

– Не беспокойся, – пообещал Зураб.

Его Вертинский тоже не интересовал. Гораздо больше привлекала возможность без помех посмотреть на Дину. Та, казалось, не замечала взгляда поручика, полностью поглощённая ариеткой, и Зураб долго, безотрывно смотрел на резкий профиль цыганки, ставший непривычно нежным в тусклом освещении, её дрожащие ресницы, полуоткрытые мягкие губы, чуть вывернутые, словно протянутые для поцелуя, иссиня- чёрный узел волос на затылке, открывающий длинную шею, сложенные под подбородком тонкие, хрупкие пальцы в тяжёлых перстнях… И совсем неожиданно, невесть откуда пришла ясная и чёткая мысль о том, что только вот этот профиль, только эти мягкие губы, только эту тень от ресниц на смуглой нежной щеке он и запомнит из всего своего отпуска. Что же было ещё в этот месяц, пролетевший так быстро?.. Знакомые улицы Москвы, ходя по которым Зураб первое время чувствовал себя как во сне… В далёком детском сне, где ещё не было ни выстрелов, ни картечи, ни тяжёлых ударов орудий, ни человеческих воплей, ни предсмертного лошадиного ржания, ни запаха крови, к которому нельзя привыкнуть… Молодые девушки, смеющиеся, играющие в домашних спектаклях, кокетничали с ним: «О, да вы герой, поручик, расскажите нам о войне! Ведь очень страшно, когда стреляют?» Он что-то отвечал им, смеялся, как мог переводил разговор на другое, чувствуя в глубине души, что никогда не найдёт слов, никогда не сможет объяснить этим девочкам, КАК страшно, когда стреляют… Да и стоит ли, к чему объяснять? Вот сейчас – Вертинский, модная знаменитость, когда ещё будет случай попасть на подобный вечер, в полку Зурабу, пожалуй, будут завидовать, разорвут вопросами… А что он скажет в ответ? Что не слышал ни слова за весь концерт, не понял ни строчки – из-за того, что сердце бухало в груди, как трёхтонная пушка?.. Что он не видел ничего – ничего, кроме прозрачных серых глаз Дины, кроме её смуглых пальцев с тяжёлыми кольцами, кроме этого теряющегося в темноте, словно уходящего от него навсегда профиля…

«Будь проклята война… – неожиданно подумал Зураб. – Будь проклята, как я могу теперь уехать?..» И от мысли о том, что уехать всё же придётся, и уже послезавтра, Зураб почувствовал прилив тяжёлого бешенства и одновременно – отчаянной смелости. В висках глухо застучала кровь, когда он протянул через стол руку и взял в ладонь хрупкие пальцы Дины.

Та не вздрогнула, не отстранилась. Медленно, без капли удивления обернулась. И когда серые глаза цыганки взглянули на него прямо и ласково, Зураб явственно ощутил, что у него останавливается сердце. Тонкие пальцы, ответив слабым пожатием, мягко выскользнули из горячей мужской ладони. Дина спокойно улыбнулась и вновь отвернулась к сцене. Зураб тоже посмотрел туда, но ничего не увидел. Сердце колотилось как сумасшедшее, перед глазами стояло сплошное тёмное пятно.

Как дальше шёл и чем закончился вечер, Зурабу запомнилось плохо. Он помнил, как допивал шампанское – вроде бы один, поскольку дамы отказались, а Сенька спал, – как шумели аплодисменты, как какую-то женщину вынесли в обмороке, как манерно, жеманно раскланивался Пьеро с красным, словно рассеченным ртом, как зажглись свечи, как дружно, под громкий смех Мери и негодующий шёпот Дины, будили Сеньку, как пряно пахло на улице ночными цветами… На Живодёрку вернулись около полуночи. Цыгане спешили – Дине нужно было в ресторан, брат обещал проводить её, – и поэтому простились с кузеном и кузиной Дадешкелиани наспех: Зураб даже не успел поцеловать Дине руку.

– Боже, какой ты сейчас злой стоишь… – тихонько усмехнулась Мери, глядя на раздосадованное лицо брата. – Не переживай, у тебя же ещё есть целый завтрашний день.

– Полагаешь, можно многое за это время успеть? – мрачно спросил Зураб, комкая в пальцах пустую коробку из-под папирос.

– Укради её, – посоветовала Мери.

– Идёт война, Мерико, – отрывисто сказал Зураб.

Больше они ни о чём не говорили и в «заведение», где сегодня было на удивление пусто и тихо, вошли молча.

Мери, заметно расстроенная разговором с братом, сразу поднялась к себе. Зураб всерьёз собирался лечь спать, когда услышал призывающий его из гостиной голос Анны Николаевны. Недоумевая, зачем он мог понадобиться тётке в такой час, Зураб отправился на зов.

Анна ждала его, сидя за круглым столом в пустой гостиной и нетерпеливо перебирая бахрому скатерти. Огонь не горел: привычно экономили свечи, да и летняя ночь за окном стояла совсем светлая и прозрачная. Можно было даже различить серебристо-белые цветы жасмина в тёмных розетках листьев под самым окном и лёгкие муаровые узоры на платье тётки.

– Доброй ночи, Анна Николаевна, – сдержанно произнёс Зураб, стоя в дверях. – Вы меня звали?

– Да-да, Зурико, присядь, пожалуйста, – торопливо и, как показалось Дадешкелиани, немного смущённо проговорила тётка. – Я не займу тебя надолго.

– Что-то случилось?

– Нет… То есть да. Мне нужно поговорить с тобой.

– Я весь к вашим услугам, – недоумение Зураба росло с каждым мигом.

– Где вы были сегодня, мальчик мой?

– В «Летучей мыши»… на Вертинском.

– А вчера?

– На вечере Брюсова.

– А третьего дня?

– В театре Корша…

– С тобой были Мери и Дина?

– И Сенька Смоляков, – зачем-то добавил Зураб, начиная понимать, к чему ведётся этот разговор. В лицо ему ударила кровь.

– Разумеется, как же без этого… Узнаю цыган, – усмехнулась Анна. – Зурико, пожалуйста, выслушай меня без сердца. Поверь, я люблю тебя как сына и желаю тебе только добра. Мальчик мой, оставь это.

– Но… я не понимаю…

– Понимаешь. Дина – красавица, с этим нельзя спорить. Она эффектна, умна и на удивление хорошо образована. До сих пор не понимаю, зачем Дашке это понадобилось и как Яшка позволил. Я вижу, что ты всерьёз влюблён… и не спорь, пожалуйста, я не слепа и не первый день живу на свете! Все цыгане только и говорят о том, как ловко Динка зацепила князя! Впрочем, для них это пустая трата девочкиного времени, поскольку, кроме титула, богатств у тебя нет.

– Анна Николаевна!!!

– Сядь и успокойся! – железным голосом приказала тётка, и Зураб невольно опустился на место. – Мальчик мой, поверь, я знаю, что говорю, я всю молодость прожила среди этих людей! Ни-ког-да, ни-ког-да у цыганки не может быть романа с гаджом!

– С кем?..

– Ты до сих пор не знаешь этого слова? Однако Дина действительно хорошо воспитана… Гаджо значит – чужой, не цыган. Это невозможно, Зурико. Более того, ухаживая за Диной, ты ставишь под удар её репутацию…