В крошечной комнатенке с ободранными стенами горела керосиновая лампа. Рыжий круг света падал на брошенные в обшарпанное кресло платья, скомканные чулки, свисающую со стола шаль в красных и черных розах, дверцу распахнутого шифоньера и сидящую на полу среди всего этого бардака княжну Мери. Она сидела так уже полчаса, несмотря на то что смертельно хотелось спать, а вещи до сих пор не были собраны. Изредка девушка машинально протягивала руку, чтобы погасить лампу и зажечь свечу, экономя таким образом керосин, но тут же вспоминала, что беречь его теперь не надо, что сегодня их последняя ночь в России и что завтра они покинут эту землю навсегда. По лицу Мери, медленные, горячие, текли слезы, и ей уже надоело их вытирать.

В дверь тихо, но твердо постучали, и княжна вздрогнула. «Ну вот, из госпиталя! Опять прибыли раненые, нужно бежать, а я ничего не успела собрать! Бедная Дина разрывается там без меня…» Она торопливо вскочила и кинулась к двери.

– Это я, девочка, не пугайся, открывай, – послышался знакомый спокойный голос.

Радостно ахнув, Мери распахнула дверь, и в комнату не спеша вошла старая Настя.

– Собираешься? Ну, дело, дело… – Черные большие глаза старой цыганки пристально вгляделись в лицо Мери. – А ты, кажись, ревешь? Что это ты, дочка, вздумала? От счастья, что ли, не успокоишься никак?

– Да… счастье… – чуть слышно произнесла Мери. – Тетя Настя, ну что там наши? Ничего не говорят про Дину?

– Да только про нее и говорят, – усмехнулась старуха. – Теперь еще год будут языки чесать, сороки, да и бог с ними, другой забавы-то нет. А Динке нашей пошли господь счастья с твоим братом… видно, что человек хороший. И тебе теперь легче будет.

– Не… бу…дет… – вдруг хриплым голосом выговорила Мери.

Настя быстро взглянула на нее, села на пол, потянула за руку – и через мгновение княжна уже горько, отчаянно плакала, уткнувшись в колени старой цыганки.

– Тетя Настя, тетя Настя, тетя Настя-а-а… Я не могу, не хочу… Я все понимаю – Зурико, он жив, это такая радость, я чуть не умерла от счастья, когда увидела… Кроме него, у меня никого нет… Он и Дина… Мы вместе должны быть, мы… Ведь в Турции может оказаться еще хуже, мы там никому не нужны… Надо вместе держаться, но… но… Я не могу-у-у-у, господи, за что же мне это, я не могу…

– Ну, видишь, доченька, сама все понимаешь. – Старая Настя спокойно, неспешно гладила ее рассыпавшиеся из прически волосы. – Это ведь верно все, девочка, – то, что ты говоришь. Брат, родная кровь. Да еще, почитай, с того света к вам с Динкой возвернулся. Раз в жизни у людей этакое чудо случается, а у некоторых и вовсе не бывает.

– Я знаю, знаю… Но…

– Я тоже знаю. Думаешь, не пойму, с чего ты воешь? Все понимаю… У меня, думаешь, сердце не рвется, оттого что ты уходишь? Ты же нам родная, ты – наша… Я, грешным делом, уж надеялась, что всю жизнь с нами проживешь, тебе ведь вроде и нравилось. За такую невестку каждый день свечи в церкви ставить можно. А не за невестку – так за дочку.

– Тетя Настя, ты так говоришь… Ты, может, слыхала что-то? – Мери вдруг подняла голову, уставившись в лицо старухи мокрыми отчаянными глазами. – Слыхала что-то о нем?.. О Сеньке?

– Истинный крест – ничего не знаю, – вздохнув, перекрестилась Настя. – Как и ты, каждый день жду. Но, Меришка… Ты ведь лучше меня видишь, что кругом творится. Пропадают люди на войне. Один раз моего Сеньку господь спас, так он, дурак, во второй раз зачем-то сунулся. И, может статься, теперь бог другого кого спасет. А его…

Она не договорила. Мери с новой силой, беззвучно и горько залилась слезами.

– Так чего ж тебе ждать, родненькая моя? Тебя, конечно, любой цыган с радостью возьмет, но ведь тебе другой-то не нужен, так ведь?.. Тебе со своей семьей быть надо. Ты ведь цыганка, а? – вдруг усмехнулась старая Настя, насильно поднимая голову Мери за подбородок и заглядывая в ее глаза. – А цыганка от своей крови, от брата своего никуда не пойдет!

– Не могу я… Видит бог, не могу, не могу…

– Сможешь. Это сейчас тебе тяжело. А время пройдет – утешишься и поймешь, что так лучше было. И бог знает, как жизнь повернется, – может, увидимся еще. – Настя незаметно вытерла ладонью лицо, шумно вздохнула. – Хватит воду лить, дочка, не гневи бога. Скоро светать начнет, а у тебя конь не валялся. Вставай. Помогу тебе шмотья собрать.

Но Мери, разом как-то ослабев, потеряв и силы, и волю, все плакала и плакала взахлеб, обхватив голову руками и скорчившись на темном полу. Старая Настя больше не пыталась утешать ее и просто сидела рядом, изредка поглаживая рассыпавшиеся кудри княжны. Над крышами города уже начало чуть заметно сереть небо, когда горькие, протяжные всхлипы стали стихать, а потом и прекратились вовсе. Старая цыганка подалась вперед. Чуть слышно позвала:

– Доченька…

Ответа не было. Мери спала. Настя глубоко вздохнула, перекрестилась. Тяжело поднялась, держась за край стола, сдернула со столешницы шаль в красных и черных розах и, расстелив ее на полу, начала складывать туда вещи.

Над Керченским заливом занялось хмурое, сумрачное утро первого ноября. Зеленое от холода море морщилось короткими волнами, в него падала колючая снежная крупа из нависших над городом облаков. Их свинцовые кучи изредка пропускали острый, короткий солнечный луч, лезвием пробегавший по волнующейся толпе на набережной, по трубам и бортам судов, стоящих у причала, по серым плитам мола, уходящего далеко в море. Пронзительно, тоскливо кричали чайки, вторили им долгими гудками корабли. «Святая Софья» и «Эсхил» уже вышли на рейд. Эсминец «Безмолвный» принимал на свой борт остатки Дроздовской дивизии.

В госпитале, несмотря на предрассветный час, царила суматоха. Все, кто мог идти на своих ногах, уже находились на палубе корабля. Оставались раненые, которые с помощью сестер взбирались на телеги, немедленно отправлявшиеся в сторону порта. Но палаты были еще полны недвижными, которые свешивались в проходы между койками, тревожно переглядывались и умоляюще хватали пробегавших мимо сестер за одежду.

– Сестрица, милая, а нас-то? Гос-споди, сил нет подняться… Сестрица, нас-то хоть заберут? Ведь что ж будет, коли мы останемся? Перестреляют же всех, и добро, коли сразу, без мучениев… Дина Яковлевна, распорядитесь, ради Христа, чтоб и нас!..

– Успокойтесь, мы заберем всех, – твердо говорила Дина, останавливаясь на бегу и в сотый раз выдирая подол своей юбки из крепко вцепившихся в него рук. – Успокойтесь, это не Новороссийск, вывоз войск организован превосходно, вас никто не оставит! Вальков, не сметь говорить, что вы застрелитесь! Не сейте панику, как не совестно, вы же дроздовец! Повторяю – уедут все! Суда подходят каждый день, кто не уплывет сегодня – погрузится завтра! Главнокомандующий вывезет всех! Неваженко, милый, лежите спокойно, не волнуйте рану! Вечером еще отходят «Безупречный» и «Серапион», для раненых оставлены места! Сегодня полежите, а завтра, даст бог, дойдете до пристани сами, за вами вернется «Святая Софья»… Зураб!.. Господин полковник, ради бога, объясните им, они мне не верят! И распорядитесь, чтобы погрузили Валькова, ему легче, видите – уже готов устроить истерику, а люди и так еле держатся…

Полковник Дадешкелиани, еще бледный, но с самого рассвета наблюдавший за погрузкой и отправкой своих солдат, подходил к койкам и снова и снова повторял раненым слова Дины. Голос Зураба звучал уверенно и твердо, его могучая фигура в шинели внакидку с кое-как пришитым женой рукавом и заштопанными прорехами на спине внушала уверенность, и люди, слегка успокаиваясь, укладывались назад на койки. Те, кто полгода назад вырвался из страшного Новороссийска, ободряли остальных:

– Даст бог, все уплывем, братцы! Наш полковник врать не станет! Понемножку и заберут, а то куды ж всех разом, корабь еще потонет! Вот в Новороссийске весной цельный катер перевернулся, даже на рейд не вышедши, сколько народу утопло, да орудия! А чичас без того можно… Обождать надо, и все… Я ж правду говорю, ваше благородие?

– Совершенную правду, Чириков, молодец, – спокойно отвечал Дадешкелиани, и Дина, в который раз