— А-а-а!.. — грозный рев атаки врывается в уши. До атакующих меньше десяти шагов. Они стреляют, а я с пустым пистолетом…

— Эй, друг, пригнись! — слышу тревожный крик у себя за спиной.

Знакомый ломкий голос!

Метнул назад быстрый взгляд. Пулеметчик высунулся из укрытия, грозит мне кулаком. И снова слышу отчаянный, истошный вопль: — Пригнись!

Не раздумывая, ничком бросаюсь наземь и тут же всем телом ощущаю, как вздрагивает земля, в которую вонзаются пули. Спустя мгновение за спиной становится слышна размеренная дробь «Дегтярева».

Не отрывая щеки от земли, поворачиваю голову — что делается впереди?

Не сразу и поймешь — то ли всех срезал пулемет, то ли фашисты залегли.

Кое-как повернулся на бок, набиваю обойму. Пока атакующие придут в себя, снова буду при оружии.

Пулемет умолк, и над землей вскинулись головы в сизых пилотках. Снова очередь, и солдат, который успел подняться на четвереньки, кувырком летит вниз по откосу. Остальные вновь уткнулись в землю. Все, кто может, отползают оврагом поближе к лощине.

Поднимаются в полный рост двое наших бойцов и перебегают вперед по той стороне оврага. Первым бежит здоровенный парень в ватнике, с забинтованной головой. Он держит на весу сверкающий короткими очередями ручной пулемет. За парнем в ватнике, волоча на ремне диски, перебегает его долговязый товарищ. Он в ушанке и в грязной шинели с полами, заткнутыми за ремень.

И вот уже мы обнимаемся и хохочем, вспоминаем подробности короткого боя. Я восхищаюсь пулеметчиками, они меня благодарят за выручку, и мы кажемся друг другу сейчас такими сильными — всё нам теперь нипочем. Давай, фриц, давай! Взвод у вас? Давай! Рота? Давай сюда и роту! К нам не подойдешь. Мы до ночи от кого хочешь отобьемся, а ночью уйдем.

— Я тебе кричу, — от возбуждения срывается на фальцет долговязый остроскулый Леша. — «Пригнись, друг, пригнись, не стой!» А ты стоишь и стоишь, как… памятник. Немцев от Миколы загораживаешь.

— Ствол у пулемета старый, — принялся объяснять наводчик, — пули заносит бис знает куда, Я хоть и вправо целю, а боюсь. Вдруг якая тебя зацепит? Только уж, как у тебя патроны кончились… Сомнут тебя, бачу. Ну, думаю, нехай лучше от своей пули…

Микола поправляет повязку, почти какую же черную, как его смоляные волосы. Под густыми бровями лихорадочно блестят глаза. Глазные впадины на худом лице совсем черны.

— Пробьемся, верно, товарищ майор? — допытывается Леша, еще не остывший после боя.

— Пробьемся! Старик «Дегтярев» працует добре, — любовно погладил наводчик Микола свой пулемет.

Он поднялся и хозяйственно осмотрелся — нельзя ли перебраться левее, там получше обзор.

Микола медлителен и деловит, его движения уверенны и точны, но он постоянно в движении. Даже когда сидит и разговаривает, не знают покоя его руки — проверяют на ощупь пулемет, протирают что-то. А цепкие глаза не выпускают из поля зрения ни одного куста вокруг. Даже в первую минуту после боя он не показался говорливым. Сейчас шагал вдоль пологого берега и искал сектор обстрела получше.

А Леша был суетлив. Стоило Миколе прикинуть, что вот здесь позиция была бы ничего, как Леша начинал метаться между старой и новой позициями и по нескольку раз перетаскивать туда и обратно патроны, диски, оружие, подобранное на поле боя и прочее имущество. Микола останавливал его, когда он брался за лопату: не останови Лешу, он отрыл бы уже несколько окопов. Микола первым вспомнил о раненом сержанте и кивнул в его сторону, как бы отдавая команду второму номеру.

— Что ж это я? — прикрикнул на себя Леша и заторопился на старую позицию.

Действительно, как можно так забыться? Следом и мы с Миколой двинулись к мелкому грязному сугробу, за которым прятались раньше пулеметчики. Но еще до того, как Леша бросился на землю, приник ухом к груди сержанта, медленно, неуклюже поднялся и стащил с головы свою ушанку, я понял, что в нашем гарнизоне в овраге остались только трое.

Василь Василич лежал с закрытыми глазами, спокойно скрестив большие руки на груди, будто перед самой смертью он огладил черную с проседью бородку и сказал своим бойцам: «Ну вот, свою работу я, как умел, сделал. Сами знаете, не ленился и за ваши спины не прятался. А теперь вы без меня с делами управляйтесь!»

Остальное рассказали следы и вещи. Аккуратно положенный на край щели карабин с затвором на боевом взводе — сержант собирался на помощь к своим солдатам. Обрушенный край окопа со следами пальцев — здесь он хотел вылезти, но не хватило сил. Потертая серая шинель последнего срока носки расстегнута на груди, распахнут ворот гимнастерки, оторваны пуговицы — видно, воздуха не хватило сержанту в последнюю минуту. Рядом валялась трофейная плащ-палатка.

— Василь Василич был нам как отец. Воин стоящий. Можно сказать, не сержант, а генерал без звания, — принялся рассказывать мне Леша.

Но эти слова были лишними. Все было ясно тому, кто давно живет на переднем крае. Старым моим знакомым был Василь Василич, несмотря на то, что ни разу не видел я его живым. Три года, три долгих кровавых года из огня в огонь водил сержант своих бойцов, учил их солдатской науке…

— Эх, дядя Вася, дядя Вася!.. — твердил Леша, все еще не надевая ушанки. — Как же ты, Василь Василич? В Тамбов-то как же? Обещал же ты в Тамбов…

Но долго ли можно горевать на войне? Гитлеровцы, наверно, добежали до деревни. Первые пули засвистели со стороны лощины.

Тревожно оглянулся Микола. Похоронить надо друга, а где? И когда? Сейчас опять разыграется бой.

Он еще раз огляделся вокруг и помрачнел. Рыть могилу нельзя: откопают, надругаются, гады!

Микола сжал губы, взял себе шапку Василь Василича, надел ее, но повязка не позволила надвинуть ее глубоко, и брови его чернели по-прежнему.

— Эх; не гадал я, что так расстанемся, Василь Василич!.. Прости, батько…

Глухо звучит его басок. Словно вбивая точки между его словами, хлопают выстрелы фашистов. Микола приподнял с земли тело, обхватил его за плечи. Я понял его намерение и подхватил убитого с другой стороны. Завернули тело в плащ-палатку. Выше колен увязая в зыбучем песке, мы заносим сержанта на середину оврага. Отяжелевшее тело провисает на руках, нести его и по ровному месту тяжело, а по краю трясины мы еле бредем.

Минута-другая — и выравнивается, смыкается ил над погруженным в него телом. Все. Как не было сержанта. И не найти его тела ни врагу, ни нам.

— После войны приеду… Руками всё разрою… Найду… Не оставлю в немецкой земле. В Тамбов отвезу, на родину! — кричит во все горло Леша; он подоспел к нам на подмогу.

Зажмурившись, он подымается по склону, выволакивая из грязи пудовые сапоги, и не замечает, что одна пола шинели выпросталась из-за пояса, тонет в грязи, тянет его назад. Шатаясь из стороны в сторону, он идет, как слепой, не к своему окопчику, а куда-то в сторону.

— Лешка, бисова душа! К немцам, что ли, собрался? — кричит ему вдогон Микола.

И только тогда Леша, вздрогнув, резко сворачивает вправо.

Проходит не меньше часа. Схлынуло возбуждение первых после боя минут, когда и трех метров не пройдешь шагом, все бегом, бегом, когда тебя колотит нервный озноб, когда и слова не скажешь тихо — кричишь и смеешься во все горло по каждому поводу и без повода.

Одной малой саперной лопаткой углубляем окоп на, троих. Мы теперь обосновались на гребне ската. Овраг остался далеко внизу.

Пулеметная очередь. Фашисты опять пытаются перебежать из лощины в непоражаемое нашим «Дегтяревым» пространство под обрывом.

Леша схватил винтовку и пополз по мелкому, пока еще только на глубину штыка отрытому ходу сообщения на запасную позицию. Один за другим прогремели оттуда его выстрелы. Он расстрелял две обоймы, вернулся, молча взял у меня из рук лопату и с прежним ожесточением принялся копать землю.

Подойти к нам трудно: три бойца, воевавшие с сорок первого года, с пулеметом, в умело отрытом