факторов, а есть лишь относительно небольшие задачи (типа социального неравенства), над которыми и следует работать. Но стоит в систему рассуждений ввести, например, факт осуществления военной оккупации некоторого государства, так сразу вся она рассыпается как карточный домик под напором жесткой жизненной необходимости.

Слишком слабая власть типа западной демократии, которую, по воле Запада, безуспешно пытались создать «демократы»-ельцинисты (вопреки созданной ими же весьма жесткой конституции), высвобождает на волю человеческую активность практически полностью. В случае, когда активности мало, как в западных странах, такое высвобождение всех свобод соответствует потребностям общества. Однако в случае относительно высокой российской активности значительное ее высвобождение приводит к тому, что она, не чувствуя должных границ, начинает мешать сама себе, уничтожать саму себя, в результате чего могут возникать одни лишь несчастия, что и произошло в эпоху безудержной демократии в конце XX в.

С другой стороны, усиление жесткости власти, например, до уровня автократии, потребует очень больших затрат человеческой пассионарности и не может быть выдержано Россией. Судьба послевоенного Советского Союза это доказывает. Жесткая власть в короткие сроки высосет из России всю оставшуюся энергию, в результате чего она остынет и развалится на части.

Таким образом, полезное соотношение свободы и несвободы определяется не желанием отдельных лиц, а объективно имеющимся пассионарным потенциалом в обществе и необходимостью его ограничивать в той мере, которая нужна для достижения пользы и сохранения государства.

Однако здесь можно задаться вопросом: кто же определяет степень пассионарности и, таким образом, кто устанавливает необходимую степень жесткости политической конструкции общества? Ответить на него и легко и сложно. Сложно – если входить в детали, легко – если отвечать принципиально, по существу. А по существу ситуация всегда складывается таким образом, что в самом обществе возникает ситуация понимания того, что ему нужно. Например, в СССР явно чувствовалось избыток жесткости системы и народ стремился к свободам, а в годы разгула «дикого капитализма» в конце XX в. сформировалось понимание необходимости ужесточать законы и подавлять возникшую вакханалию, что и означает укрепление власти. Иными словами, не личное мнение отдельных политиков определяет то, как им действовать, а общий бульон отношений управляет ими и заставляет принимать решения, увеличивающие степень устойчивости своей власти.

Демократия как некая форма государственного устройства несет в себе определенные законы, следовательно, ограничения. Поэтому демократия, конечно, не тождественна абсолютной свободе, но является некоторым образом установившимся соотношением между свободой и несвободой. Когда российские либеральные западники призывают к разгулу свобод, подразумевая под этим торжество демократии, они явно лукавят. Ведь, будь они последовательны, им следовало бы призывать к анархии. Но они этого не делают, а, входя в противоречие со своими лозунгами, создают законы. Изюминка здесь лишь в том, какие законы они создают или пытаются создать. Ясно, что они пытаются утверждать европейскую систему мысли, которая на деле есть функционал от величины достаточно низкого пассионарного поля и особенности культурных традиций этого региона. Но демократы это не учитывают, а пытаются навязать России то, что в настоящее время для нее в полной мере неприемлемо, поскольку пассионарность ее выше, а культурные традиции иные, чем на Западе.

Но, может быть, в наших рассуждениях кроется ошибка и на деле России следует продолжать трехсотлетнюю традицию ориентации на западную систему мировоззрения? Рассмотрим этот вопрос подробнее в следующем разделе.

Зададимся вопросом, а полезна ли для России демократия западного типа? Для этого рассмотрим вкратце историю европоцентризма в России.

Россия начала ориентироваться на Европу 300 лет тому назад. Согласно Л.Н. Гумилеву, в тот момент Россия выходила из фазы перегрева и входила в фазу надлома, когда этнос (суперэтнос) может легко заразиться чужими идеями. Регентша Софья и император Петр I заболели идеей обустроить Россию в соответствии с принципами, характерными для Западной Европы той поры: создание регулярной армии, привлечение к государственному управлению пассионарных служащих, не скованных узами собственности и готовых, что называется, землю рыть, чтобы самореализоваться и обустроить свою жизнь, систематизация имеющихся и разработка технологий получения новых знаний, введение новых принципов обучения. Гумилев указывает, что различие между Софьей и Петром I было незначительным и выражалось лишь в том, что первая ориентировалась на католическую Францию, а второй – на преимущественно протестантские Германию, Голландию и Англию. При этом Петр оказался явно талантливее и удачливее своей единокровной сестры.

С одной стороны, необходимость изменений в России в самом деле тогда назрела. С другой – недавно рыцарская и экономически отсталая Европа, выйдя из мучительной фазы надлома своего этногенеза и справившись с пандемией оспы, стала входить в фазу «золотой осени» с присущей этой эпохе развитием техники, культуры и т.п. Европейский блеск не мог не привлечь внимание граждан московского государства, ведь человек всегда тянется к лучшей жизни. Увидев, что Европа начинает набухать избытком материальных богатств, русская элита решила не отставать: «чай, не хуже других». При этом различия в географическом, историческом и тем более энергетическом (пассионарность) положении Западной Европы и России, учтены не были. В итоге, сработал принцип: «близок локоть, да не укусишь». Обо всем об этом сказано у Гумилева. Нам лишь важно, что триста лет тому назад объективно назревший процесс модернизации российского государства, а вместе с ним и всего суперэтноса, пошел под лозунгом: «будем жить как на Западе». Но была ли этому альтернатива? Думается, что нет. Великая Степь и Китай были отсталыми и неинтересными для подражания, Турция была грозным и опасным врагом России, мир Ислама захлебывался от междоусобиц, Индия была захвачена Тимуридами, про Африку, Японию и Американские континенты и говорить не приходиться. Так исторически сложилось, что в те времена блистала одна лишь Европа. Россия была обречена на подражательство ей.

Но, может быть, в России мог вызреть свой путь – путь, основанный на самоуважении? Формально, конечно, такое могло произойти. Однако речь идет о том, что Россия, вследствие переживания перехода акматической фазы в фазу надлома была уязвима к идеологическому чужеродному влиянию, т.е. была готова заболеть чужими идеями, а ничего другого, кроме, так сказать, «европейской идеи», в те времена не было. Поэтому Россия стала ориентироваться на Запад и вошла в противоречивую ситуацию: мировоззрение она пыталась позаимствовать у того, с кем она объективно была вынуждена периодически воевать ради отстаивания своей политической и военной независимости. Это, конечно, нонсенс: обычно – с кем воюешь, того и ненавидишь, и не приемлешь его, вражеские, ценности. А тут такая любовь – на ножах. Реализация этой противоречивой ситуации потребовала колоссальных издержек.

Например, ориентация на Запад означала, в частности, подражательство в быте. И если богатая Европа относительно легко позволяла себе роскошь, то аналогичный уровень роскоши Российская элита добивалась тотальным закабалением своего населения – крестьянства. Элементы крепостничества на Руси стали возникать еще при Иване Грозном, но подлинного «расцвета» эта система управления испытала при Петре I, и особенно при Екатерине II. Крепостничество в наиболее тяжелых для людей формах – это результат болезни России под названием «европоцентризм». Ведь если бы не было стремления русской элиты к тому, чтобы было «как в Европе», которое в те времена было не осуществимо вследствие отсутствия значительного слоя свободных обывателей, делающих возможным устойчивое экономическое процветание, то не было бы и соответствующих расходов на роскошь, значит крестьянам жилось бы легче, восстаний – меньше, и не было бы причин превращать их в полурабов. И это не простые слова. Цена иных безделушек или элементов дамского гардероба порой равнялась результату работы целых деревень в течение нескольких месяцев. Чтобы получить желанные украшения помещики накладывали на крестьян непомерные налоги. Собственно, для того и вводили крепостничество, чтобы обдирать «как липку» абсолютно бесправных крестьян, далее – набирать почти бесплатных рекрутов и бросать их на усмирение своих отцов и братьев, а также на внешние войны с тем же самым Западом, который, видя ослабление России вследствие всех этих жестокостей, периодически наглел.

Другой пример, уже почти, к сожалению, забытый. Это раскол Русской Православной Церкви. Известно, что так называемых староверов уничтожали нещадно, до седьмого колена. Почему возникли такие жестокости, в чем тут дело? Фаза надлома обычно соответствует расколу в этносе. И как в Европе в XV в.