— Значит, тебе не уйти в это состояние, если тебя душит ненависть?
— Разумеется, это невозможно. Ведь это полностью противоположно ненависти.
— Может быть, это любовь?
— Это не связано с любовью, потому что не касается людей.
— Чего же это касается?
— Всего. Меня. Это одно и то же. Когда я отдыхаю, мы — я и все, что меня окружает, становимся... Не знаю, как это выразить...
— Ты сливаешься со всем, что тебя окружает, становишься с ним единым целым?
— Да. Нет, это не совсем точно. Я не становлюсь единым целым со всем, что меня окружает. Я
— Пытаюсь понять. Вот, например, что ты испытал, пока мы играли? Опиши свои ощущения, Николай беспомощно развел руками:
— Как же я это сделаю?
— Попытайся. Начни так: мы играли, и я как раз поставил пятьдесят шестой камень... и... Продолжай.
— Это был пятьдесят восьмой камень, учитель.
— Хорошо, пусть будет пятьдесят восьмой. И что же случилось дальше?
— Дальше... Течение игры было чистым и правильным, и постепенно оно начало уносить меня туда, на луг. Это всегда начинается на фоне какого-нибудь движения... вроде струящейся воды... Речного потока, стремящегося вдаль, ветерка, когда он, пролетая над полями, колышет волны спелого риса, или пышных и свежих листьев; облаков, медленно плывущих в вечной безбрежности неба... Со мной это случается также, когда игра идет классическая, размеренная: плавные переходы, ровные, текучие ряды камней го тоже могут унести меня туда, на мой луг.
— На луг?
— Да. Это место, в которое я перехожу. Так я и узнаю, что минуты отдыха пришли.
— Это настоящий, реальный луг? Он существует в действительности?
— Да, разумеется.
— Луг, на котором ты когда-то бывал? Любимое, запомнившееся тебе место?
— Я не могу его помнить. Я никогда не бывал на нем в умаленном, сжатом состоянии.
— Сжатом?
— Понимаете... Когда я живу только в своем теле и не отдыхаю.
— Так, значит, ты считаешь, что нормальная, обычная жизнь — это умаленное, сжатое состояние?
— Я думаю, что то состояние, когда я отдыхаю, — нормально. А это, теперешнее... оно временное и... ну да, сжатое.
— Расскажи мне об этом луге, Никко.
— Он треугольной формы. Склоны его уходят вверх, в вышину. Трава там высокая, пышная. Животных нет. Никто и ничто никогда не топтало этой травы, не приминало ее, не использовало как пищу. Там растут цветы, в воздухе чувствуется легкое теплое дуновение... Блеклое небо. Я всегда рад вновь превратиться в траву.
— Ты
— Мы словно бы перетекаем одно в другое, сливаемся воедино. И ветерок, и золотистый солнечный свет. Все мы... неразделимы, слиты в едином целом.
— Понимаю. Понимаю. То, как ты описываешь свои мистические ощущения, напоминает мне другие описания, которые я читал. Те, кто пишет об этом, обычно называют этот луг “врата” или “путь”. Ты когда-нибудь думал о нем такими словами?
— Нет.
— Так. И что же происходит потом?
— Ничего. Я отдыхаю. Я одновременно везде и во всем. Я не думаю ни о чем, я растворяюсь в наслаждении. А потом... я начинаю уменьшаться, сжиматься. Я отделяюсь от солнечного света и от луга и снова замыкаюсь в жесткие рамки моего тела. И отдых заканчивается.
Николай неуверенно улыбнулся.
— Кажется, я не очень хорошо описал все это, учитель. Это не то, что можно выразить словами.
— Нет, нет, ты рассказываешь прекрасно, Никко. Ты возродил во мне воспоминание, которое почти изгладилось из моей памяти. Один или два раза, когда я был еще ребенком... Летом... Мне кажется, я испытывал короткие перенесения, подобные тем, о которых ты говоришь. Я когда-то читал, что большинство людей в детстве переживают иногда похожие мистические ощущения, но, вырастая, теряют их. И забывают о них. Расскажи мне еще что-нибудь. Как получается, что ты продолжаешь играть в го в то время как ты?.. Когда ты там, на своем лугу?
— Но ведь я здесь точно так же, как и там. Я ухожу, но при этом остаюсь на месте. Я часть этой комнаты и этого сада.
— И меня, Никко? Ты также и часть меня?
Николай отрицательно покачал головой.
— Там, где я отдыхаю, нет никаких живых существ. Я единственный, кто это видит. Я вижу нас всех, и солнечный свет, и траву.
— Понятно. А как же ты делаешь ходы и переставляешь камни, не глядя на доску? Откуда ты знаешь, где проходят линии? Как ты узнаешь, куда я поставил свой камень?
Николай пожал плечами. С его точки зрения, это было настолько очевидно, что не требовало объяснения.
— Я — часть всего окружающего, учитель. Я вхожу... Нет, я теку в едином потоке. Вместе с го, с камнями. Доска для игры и я неразделимы, мы — одно целое. Как же мне не знать пересечения линий или расположения камней?
— То есть ты смотришь как бы изнутри игрового поля?
— Изнутри или снаружи — это одно и то же. Однако слово “смотреть” тут также не совсем подходит. Когда ты везде и во всем, тебе не нужно смотреть. — Николай обескураженно покачал головой. — Нет, я не могу этого объяснить.
Отакэ-сан легонько сжал руку Николая, затем отпустил ее.
— Не буду тебя расспрашивать. Признаюсь, я завидую тому мистическому покою, который ты обрел. А больше всего твоей способности обретать его столь естественно, не сосредотачиваясь и не прикладывая никаких усилий, без чего даже праведные, святые люди не могут достигнуть этого состояния. Но, завидуя тебе, я в то же время боюсь за тебя. Если мистический экстаз стал — а я полагаю, так оно и есть — естественной и необходимой частью твоей внутренней жизни, что случится с тобой, если твой дар вдруг исчезнет, если ты не сможешь больше испытывать подобные ощущения?
— Я не могу представить себе такого, учитель.
— Знаю. Однако в книгах написано, что эта способность может исчезать; тогда неожиданно теряется путь к этому высшему, внутреннему покою. Вдруг в твоей жизни произойдет что-то, что наполнит твою душу постоянной, неослабевающей ненавистью или страхом, и тогда ты утратишь свой дар?
Мысль об утрате самой естественной и самой важной части его жизни смутила и встревожила Николая. На мгновение его охватил ужас; он подумал, что боязнь потерять эту способность вполне может привести к ее разрушению. Ему захотелось уйти от этого разговора, от этих новых для него, невероятных сомнений и предположений. Опустив глаза, глядя на доску, мальчик размышлял о том, что бы он стал делать, утратив он свой дар.
— Что бы ты сделал тогда, Никко? — помолчав немного, повторил Отакэ-сан.
Николай поднял глаза; взгляд их был совершенно спокойным и бесстрастным.
— Если бы кто-нибудь отнял у меня эти минуты отдохновения, я убил бы его.
Голос его прозвучал ровно, с каким-то фаталистическим спокойствием, и Отакэ-сан почувствовал, что слова эти были сказаны не в запальчивости, в них не прозвучало и тени гнева; это была правда. Именно эта ясная, абсолютная уверенность больше всего встревожила Отакэ-сан.
