Корнерой был крайне возбужден: он тяжело дышал, щипал руки, выдергивая пучки волос. Либо должен был хоть как-то ответить.

— Большая часть женщин не знает его, — выдавил он из себя.

— Тогда откуда они узнают, когда он должен умереть? — спросил Корнерой. Он на мгновение замер и вдруг громко прокричал: — Вы кабры!

В эту минуту подошел Пипо, привлеченный криком. Он тут же заметил полную растерянность сына. Но Пипо понятия не имел, о чем шел разговор. Как же он мог помочь? Он услышал лишь, что Корнерой сравнивал людей — а возможно, только ксенологов, Пипо и Либо, — с большими зверюгами, пасущимися в прерии. Пипо даже не мог понять, весел Корнерой или зол.

— Вы кабры. Вы решаете! — Он показал на Либо, а потом на Пипо. — Ваши женщины не выбирают время чести, вы сами! Как на войне, только все время!

Пипо никак не мог понять, о чем говорит Корнерой, но видел, что все пеквенинос буквально окаменели и ждут от него или от Либо ответа. И ясно было: Либо так напуган странным поведением Корнероя, что не осмелится даже рот открыть. У Пипо оставался один выход — сказать правду. В конце концов, это тривиальный и вполне очевидный факт из жизни человеческого общества. Конечно, сказав, он нарушит постановление Звездного Конгресса, но молчание принесет куда больше вреда. Пипо заговорил:

— Мужчины и женщины решают вместе, или каждый решает для себя. Никто не выбирает за другого.

Похоже, именно этого они и ждали.

— Кабры, — снова и снова повторяли свинксы.

Крича и свистя, они подбежали к Корнерою, подняли его на руки и ринулись в лес. Пипо хотел было пойти за ними, но два свинкса остановили его и покачали головами. Они усвоили этот человеческий жест довольно давно, и он быстро прижился в их системе знаков. Пипо категорически запрещалось заходить в лес. Толпа отправилась к женщинам — туда, где люди не имели права появляться.

По дороге домой Либо объяснил, с чего начались неприятности.

— Ты знаешь, что сказал Корнерой? Что наши женщины слабые и глупые.

— Ему не доводилось встречаться с губернатором Босквиньей. Или, если уж на то пошло, с твоей матерью.

Либо расхохотался. Его мать, Консессано, управляла архивами, как старая королева своими верными подданными: вступая в ее королевство, вы оказывались полностью в ее власти. И, еще не отсмеявшись, он почувствовал, как нечто ускользает от него, какая-то важная мысль… «О чем мы, собственно, говорили?» Беседа шла, Либо забыл, а потом забыл, что что-то забыл.

В ту ночь они слышали барабанный грохот, который Либо и Пипо считали признаком празднества. Обычно глухой звук, будто палкой колотят по большому барабану, продолжался недолго, но в эту ночь празднество, казалось, тянулось до бесконечности Пипо и Либо говорили о том, что пример равенства полов среди людей, возможно, возбудил у свинксов надежду на освобождение.

— Я думаю, это можно назвать серьезным изменением, — сказал Пипо. — Если выяснится, что мы спровоцировали настоящие перемены, мне придется доложить об этом, и Звездный Конгресс, вероятно, решит прервать контакт между людьми и свинксами. На некоторое время. Или на годы. Неприятно думать, что честное исполнение работы может привести к полному ее запрету.

Утром Новинья проводила их до ворот. Высокая ограда отделяла город людей от склонов, поднимавшихся к лесу, где обитали свинксы. Пипо и Либо все еще пытались убедить друг друга, что они ничего такого не сделали и вообще не могли поступить иначе, а потому Новинья обогнала их и добралась к воротам первой. Когда мужчины подошли к ограде, она показала им на небольшую площадку очищенной от растительности красной земли метрах в трех вверх по холму.

— Это что-то новенькое, — удивилась она. — Не могу разглядеть, что там лежит.

Пипо открыл ворота, и Либо как младший побежал вперед посмотреть. Он остановился на краю площадки и застыл, не сводя глаз с того, что лежало у его ног. Пипо вдруг тоже встал как вкопанный, и Новинья, испугавшись за Либо, забыла про запрет и выскочила за ворота. Либо запрокинул голову, упал на колени и, вцепившись руками в свои курчавые волосы, заплакал от боли и раскаяния.

Корнерой лежал, распластанный, на красной земле. Его выпотрошили, и очень тщательно: каждый орган был аккуратно отделен от тела, жилы и кости рук и ног тоже вырезаны и разложены симметрично на подсыхающей земле. При этом ни один кусочек кожи не был отрезан полностью. Все сделано с большим умением.

Либо был на грани истерики. Новинья опустилась на колени рядом с ним, прижала его к себе, пыталась укачать, успокоить. Пипо вытащил камеру и очень методично сделал снимки во всех ракурсах, чтобы компьютер помог сделать полный анализ.

— Он еще жил, когда они проделывали все это, — произнес Либо, когда к нему вернулась способность говорить. Слова давались ему с трудом, словно он был иностранцем, недавно выучившим язык. — На земле так много крови, она брызгала очень далеко. Сердце еще билось, когда они вскрыли его.

— Мы обсудим это позже, — остановил его Пипо.

И тут Либо вспомнил мысль, которую потерял вчера.

— Корнерой говорил о женщинах. Они решают, когда мужчина должен умереть. Он сказал мне это, а я…

Либо остановился. Конечно, он ничего не ответил. Закон требовал от него молчания. В эту минуту он понял, что ненавидит закон. Если закон подразумевает, что он, Либо, должен допустить, чтобы такое случилось с Корнероем, значит, закон бессмыслен. Корнерой был личностью, почти человеком. А как можно стоять и спокойно смотреть, когда такое делают с человеком, просто потому, что вы изучаете его?

— Они не лишили его чести, — сказала Новинья. — Если в чем-то мы можем быть уверены, так это в том, что они любят деревья. Видите? — Из центра опустевшей грудной клетки торчал маленький саженец. — Они посадили дерево на том месте, где он умер.

— Теперь мы знаем, почему у каждого дерева есть имя, — горько усмехнулся Либо. — Они посажены