людьми. Никто не умел, как они, смеяться или радоваться даже самым простым вещам — возможности выбраться, например, за грибами или цветам, которыми к их приходу я норовила уставить все подоконники.

Я любила слушать, как они говорят о самолетах. О них говорили как о живых, это было удивительно. Однажды я сказала об этом отцу. Он засмеялся, потрепал по плечу: «Да что ж тут, брат, удивительного? Так и есть. Нас в экипаже пять человек, но всего нас шестеро, и шестой — самолет. Мы без него мало что значим. И он без нас. Самолет, наверное, самое гениальное, что придумало человечество, чтобы утвердиться в своих человеческих правах. С первого дня, как человек почувствовал себя человеком, ему приходится воевать с темнотой. Это — груз старых понятий, представлений, суеверий. Летчики учат человечество смелости».

Теперь я понимаю: он был романтиком. И может, немного преувеличивал. Но его можно было понять. И я поняла, что значили самолеты в его жизни, только много позже, когда он уже не летал, потому что врачи нашли у него обострение процесса в легких. Я однажды проснулась и увидела, что он стоит у окна и смотрит, как неподалеку, за березами, отрывается от полосы самолет. У отца лицо было, как у незрячего. С тех пор я все думаю, что он быстро сгорел не от болезни — от сознания того, что ему уже никогда не летать.

Теперь я сама знаю: когда летчики возвращаются из рейсов домой и становятся, как все, пассажирами, покупателями, пешеходами, театралами, садоводами, коллекционерами марок, среди них, как и всюду, встретишь всяких людей. Но в минуту, когда самолет их усилиями отрывается от земли и от них одних так много начинает зависеть, вровень с ними никого не поставишь.

А я — бортпроводница. И сейчас пытаюсь представить, о чем ты думаешь и что видишь за этим словом. Мне это хочется знать. Потому что я еще понимаю другое: сколько разговоров об этом. И как! Примерно как об актрисах. Вот, мол, у них не работа — мечта! Слова заучила, перед камерой походила — и, пожалуйста, слава, известность, открытки на всех углах и денег небось куры не клюют. Конечно, «трамвайные» разговоры, но ведь они есть! Вот и о нас так: что, мол, такого — поулыбалась у трапа, лимонадом обнесла, а за это пожалуйста тебе аэропорты любых широт, красивая жизнь. Знаю, так говорят. Потому что еще часто девчонки, которые рвутся летать, когда спросишь, так и отвечают: форма у вас красивая, и работа нетяжелая, и повидать можно за год столько, сколько не всегда и за жизнь увидишь.

Все это есть: и красивая форма, и дух захватывает от одной только мысли о том, что вот сейчас пьешь кофе во Внукове, а через полсуток уже увидишь землю, на которой стоял знаменитый Анадырский острог.

Улыбаться же у трапа — это нам положено по службе, как положено быть сострадательными врачам. Но вот приходит девчонок в Аэрофлот множество, а остаются десятки. Потому что даже улыбаться у трапа, оказывается, не такое простое дело.

Это ведь все равно что быть хозяйкой дома и принимать гостей. Это, конечно, переживается как праздник, когда видишь, что люди доверяют тебе покой, быть может, не только тех нескольких часов, которые проведут под крышей твоего дома. Но вот как их принять? Нужно ведь, чтобы у них у всех, разных, настроение было праздничное — одно. Ни одна хозяйка не скажет, что это просто. Да любой хозяйке на земле и легче нашего: у нее ведь не каждый день собираются гости, да и право их выбора остается за ней. У нас на борту «гости» за одни только рейс меняются но нескольку раз. И выбирать не приходится.

А они в разном настроении приходят на вылет: не всегда ведь по-доброму расстаются люди, и не всегда в конце пути их встречают не то что цветами, а даже просто улыбкой. Да и в дороге — не дома. Перешагнуть этот психологический барьер бывает непросто даже бывалым.

Почти в каждом рейсе случается человек, который летит впервые. Для такого каждая мелочь приобретает особенное значение. Такому, например, даже устроиться возле иллюминатора — это не просто посмотреть сверху на землю, от которой он еще никогда  т а к  не отрывался. А ему место досталось где- нибудь у прохода. Или, что тоже бывает, пока он нерешительно топтался у трапа, его законное место возле иллюминатора занял какой-нибудь шустрый. Практикуем же неведомо кем разрешенное «сажай как придется», хотя существует четкая маркировка билетов… Угадаешь такого вот новичка — просишь соседей вежливей вежливого: уступите товарищу, поменяйтесь с ним местами, вам-то уж все равно, а ему радость, ну так дайте ему эту маленькую радость. Один поймет. А другой, глядишь, и у новичка навсегда отобьет охоту летать, и тебя обхамит с ним заодно.

Иной, что ему ни толкуй, все равно тащит с собой прямо на место все свои узлы. Желает, чтобы все непременно при нем было, потому, что он, видите ли, никому тут не доверяет. И вот уже всех оскорбил. И люди, которые еще минуту назад так хорошо друг другу улыбались, теперь друг на друга смотреть не могут. И полет, который для всех мог стать маленьким праздником, становится мучением. И неизвестно, когда еще отмоется с души гадкий осадок, да и всегда ли он бесследно исчезает, все ли забывается?

А весь спрос с тебя: как допустила?

А иной прямо-таки весь заходится от удовольствия, когда то и дело жмет кнопку вызова, и ты на каждый вызов приходишь, потому что обязана приходить. А ему то чай не того сорта, то нарзану вместо боржома дай. «Я за весь этот ваш сервис заплатил, вот и давай поворачивайся». В тебе уже все кипит, но молчишь: и этот тоже должен сойти с самолета в полной уверенности, что он тебя своим обществом осчастливил.

Вот и считай, кто она по профессиональным качествам — бортпроводница?

Умения сразу и безошибочно угадывать людей и сразу находить верный тон разговора, выдержки, такта и самообладания ей требуется не меньше, чем хорошей учительнице. «Чувство партнера» должно быть развито, как в хорошем актере. Да и легче актерам: отыграли спектакль — можно отдохнуть до следующего вечера. А мы не успеем одних проводить, смотришь, уже обратные пассажиры к самолету идут. И все начинается сначала. И опять не знаешь, каким окажется рейс: и люди приходит новые, и ты сама в чем-то уже как будто другой человек.

А ведь и нам тоже солнце в душу светит не каждый день, и у нас у каждой своего, человеческого, хватает — и радостей, и печалей.

Устанешь от них. В отчаяние приходишь. Но каждый раз все равно их ждешь. Потому что только с ними, с людьми, и среди них можно научиться понимать по-настоящему, что же такое добро, и что — зло».

…Когда напряжение, накапливаясь от полета к полету, поднималось в нем до той, невидимой окружающим, но в нем самом отчетливо обозначенной нараставшей тревогой красной черты, за которой мог произойти любой срыв, потому что за ней уже лежала равнодушная, опустошающая усталость, Мараховский покупал билет на первую подворачивавшуюся по времени под руку дальнюю электричку — все равно, с какого вокзала она отправлялась и какая при этом погода была на дворе.

И каждый раз, стоило электричке вырваться из гулкой каменной городской тесноты на волю пригородных равнин, в нем словно бы отпускало что-то. Как будто чуть слабела туго закрученная пружина, когда далеко впереди, за медленно наплывающим пространством, у самого заката неба, узкой и смутной еще синей полосой обозначались леса.

Странной, необъяснимой и сильной властью обладали они. Каждый раз он входил в их как бы обособленный мир восторженным мальчишкой, притихшим растерянно перед непостижимо щедрой огромностью того, что здесь ему открывалось.

…По весне полой водой стояла в лесах ослепительная голубизна. Она была такой глубокой чистоты и пронзительной свежести, что казалась почти нереальной. Глаза, привыкшие в спешке дней, в нарастающем темпе века видеть окружающее стремительно, почти неразличимо летящим мимо, слепли от этой голубизны, неслышно снимавшей с них, воспаленных, смутную какую-то боль. И припоминалось вдруг: да ведь когда-то такое уж было, голубизна эта была, растворявшая в себе, захлестывавшая и очищавшая сердце, — в детстве, вот когда это было. И словно бы струна какая-то тихо отзывалась в душе, когда