— Нет, мэн, — говорит Славка Кадику, — твой Юджин не тянет на приличного саксофониста. Для Харькова он, может быть, и сходит, но есть и другие города, чувак. В Прибалтике, чувак, не говоря уже о маме Москве, его спустят с эстрады…

— Чувак, чувак, что ты несешь! — возмущается Кадик. — Я был с Юджином на фестивале! Юджин играл с американцами. Сам Билл Новак пригласил Юджина поиграть с его оркестром. Юджин — саксофонист высокого класса, мирового класса, чувак!

— Кончай, кончай, Кадиллак, захваливать своих друзей, — скрипит Славка. — От этого ты сам поднимаешься в своих собственных глазах. Не говори этого мне, чувак Кадик, я изучал экзистенциализм, читал работы Сартра. Вы все поверхностны, чуваки… — говорит он, призывая Эди-бэби в свидетели, заглядывая ему в лицо…

Эди-бэби не хочется вмешиваться в их спор, пусть разбираются сами. Он не знает, хороший ли саксофонист Юджин или нет. Отец Эди-бэби давно открыл, что у Эди-бэби нет слуха и голоса у него тоже нет. Поэтому Эди-бэби спокойно знает, что в области музыки он профан, и все музыкальные способности ушли в их семье к отцу. Так говорит мать. Для Эди-бэби ничего не осталось.

Славка и Кадик спорят, толпа у гастронома меняет свои очертания, одни группы распадаются, люди уходят, другие рабочие, возвратившиеся с демонстрации, пополняют собою ряды… Эди-бэби знает, что так будет до самого позднего вечера, до закрытия магазина. Здесь как бы клуб, и даже часам к семи, когда советский народ и народ Салтовки официально сядет за столы, чтобы отпраздновать 41-ю годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции, здесь все еще будут стоять мужики и ребята, и спорить до хрипоты, и орать, и обниматься, и пить свой биомицин или портвейн. Они так привыкли, и ничего уже нельзя сделать. Мало того, даже позднее, часов после десяти вечера, мужики будут под любым предлогом рваться от праздничного стола, от семьи — сюда.

Настоящий клуб, и он же кинотеатр «Стахановский», с плюшевыми занавесями, с мраморным фойе, с большим залом, с плюшевыми же красными стульями и креслами, — совсем рядом, за углом, но мужики и ребята туда не ходят. Во-первых, там не продают биомицин и водку, и нельзя приобрести огурец или плавленый сырок, и не ходит бабка Луша и ханыги со стаканами, и нет свежего воздуха и поземки, метущей в рожу, как сейчас, или мелкого дождя и солнышка, когда лето. Во-вторых, если б и стали вдруг продавать в клубе биомицин и водку, мужики и ребята все равно туда не пошли бы. Они стесняются клуба, его важных портретов старых мужчин с галстуками, клубного красно-вишневого плюша и опрятной курительной комнаты. К тому же там, в жарко натопленном помещении, быстро пьянеешь. Эди-бэби знает сына директора клуба — Юрку Панченко, иногда он использует это знакомство для того, чтобы прошиться в клуб на танцы, но очень редко. Ребята не любят «Стахановский» клуб, предпочитая ему куда более уютный маленький «Бомбей», а для серьезных развлечений ездят в ту же «Победу» на трамвае.

Огромное здание клуба и кинотеатра «Победа», продукт первой советской конструктивистской мысли, возвышается бетонным кубом посередине площади, где происходят многотысячные народные гулянья не только по праздникам, но и по субботам тоже. Несмотря на конструктивизм, «Победа» напоминает увеличенный греческий Парфенон. В самом доме культуры «Победа» сотни помещений, а за зданием расположен обширный парк, в левом крыле парка вместительная, на тысячу танцоров, летняя танцплощадка. Туда и ездят салтовские и тюренские ребята для серьезных развлечений и грандиозных, несколько раз в году, обыкновенно летом, драк.

Территория «Победы» принадлежит Плехановке. Плехановка — это уже город. Множество ребят живут в районе длинной Плехановской улицы, чуть меньше, пожалуй, чем на Тюренке и Салтовке вместе взятых. Обычно плехановцы держат нейтралитет и позволяют одинаково Тюренке и Салтовке, с одной стороны, и их врагу — Журавлевке, с другой, приезжать «к Победе», как говорят все ребята. Но иногда плехановцы хитро переходят на сторону того или иного противника, и тогда начинается настоящая партизанская война с засадами, набегами, ножевыми ударами в спину. Порой кого-нибудь убивают.

Кадику нужно уходить. Эди-бэби думает, что ему еще рано уходить, но ему неприятен Славка Цыган.

— Пока, Эди-бэби, — прощается Кадик. — Пошли, пошли завтра к «Победе», исполнишь? Хочешь, я за тобой зайду часов в шесть?

— Заходи, — соглашается Эди. — Я не уверен, что буду исполнять для козьего племени, но хоть выпьем. И мать заткнется, поговорив с тобой. Она тебя любит.

Кадик уходит, жестко стуча подкованными туфлями по асфальту. Такие же туфли и у Эди-бэби, вернее, такие же огромные, почти лошадиные подковы привинчены к его туфлям тоже. Это их совместное изобретение. Подковы сделаны из особой твердейшей стали. Чтобы просверлить в каждой из них три дыры для шурупов, бедный Эдька Додонов сломал несколько победитовых сверл. Зато Кадик и Эди-бэби щеголяют своими подковами и узнают по ним друг друга в темноте — дело в том, что если слегка возить каблуками по асфальту при ходьбе, то за туфлями тянутся длинные красно-желтые искры — дуги. Посмотришь — искры на другой стороне темного Салтовского шоссе, значит, Кадик идет, кто еще?

Славка Цыган и Эди-бэби курят некоторое время, осматриваясь. Завидев, что к Витьке Головашову и Леньке Коровину подошел Колька Варжаинов, Эди-бэби отходит к ним, ему нужно сказать несколько слов Кольке. Цыган тянется за ним. Эди-бэби, конечно, может сказать Цыгану «отъебись!» — но ему неудобно. Цыган хоть и приставуч, как ханыга, но старый человек, хуля с него взять.

Ребята все здороваются, Колька Варжаинов снимает перчатку.

— На, глотни, Эд, — говорит ему Ленька. Ленька был самый маленький в их классе еще прошлой весной. За лето он внезапно превратился в гиганта. С непривычки он еще немного сутулится, не зная, что ему с его новым телом делать. Ленька протягивает Эди-бэби бутылку биомицина. Эди-бэби глотает и чувствует напряженную энергию Цыгана рядом с собой, тот готов схватить бутылку именно в тот момент, когда Эди-бэби отнимет ее от губ.

Так и есть, хватает. В другое время ребята послали бы его спокойно на хуй, но сегодня праздник, У всех есть какие-то деньги, все великодушны.

— Ох, хорошо! — говорит Цыган, переполовинив бутыль. — Спасибо, чуваки, уважили старика, я на мели. В следующий раз бутылка за мной.

Все знают, что у Славки никогда нет денег, какой там следующий раз!

Эди-бэби отводит Кольку Варжаинова в сторону.

— Достал? — спрашивает он негромко.

— Только в понедельник, Эд, — говорит Колька виновато. — Все гуляют, — оправдывается он.

С виду Колька вполне нормальный представитель козьего племени — рабочий подросток, слесарь. На голове у него глупая белая кепка, какие большинство нормальных людей уже давно не носит, неизменная серая москвичка его подпоясана таким же поясом. На ногах — ярко-охровые, почти апельсинового цвета, туфли. У Кольки определенное пристрастие к этому цвету обуви. Эди-бэби помнит его апельсиновые же, сделанные из плавленой резины вручную полугалоши-полусапоги, в которых Колька впервые появился в 8-й средней школе, во втором «Б» классе много лет назад. Колька отучился свои семь классов и ушел, как многие ребята, на завод слесарничать. Он же не Сашка Плотников, ему не нужен университет.

Но вряд ли Колька удержится на своем заводе, думает Эди. За его невидной внешностью, русской конопатой рожицей и маленьким носиком скрывается ловкий и неглупый «бизнесмен», как называет их Кадик — другой Колька. Торгует он многими вещами, в том числе и очень редким товаром — редким даже здесь, среди салтовской шпаны, — у него можно купить пистолет. Эди-бэби и Костя уже купили у него один «ТТ» для работы, теперь он должен достать второй. Достает их Колька, по всей вероятности, у солдат, которые просто воруют оружие в части — у офицеров.

Колька Варжаинов очень уважает Эди. Началось это еще во втором классе «Б». Кто-то сказал ему, что отец Эди-бэби генерал, хотя и тогда, и сейчас отец Эди-бэби был и остался всего-навсего старшим лейтенантом. Генеральство постепенно отделилось от Вениамина Ивановича и от Эди-бэби, но уважение сына полудеревенского сезонного рабочего перед сыном «генерала» осталось.