драгоценной голове он и потерял сознание.

Очнулся он в камере и едва смог, сопровождаемый дежурным, дойти до туалета. Последующие события развивались с рутинной обязательной скучностью, идентичной для всех полицейских участков мира, а именно: приходили одна за другой гражданские служащие милиции, обычно изрядно потрепанные жизнью блондинки с серыми лицами, арестованные ночью хулиганы и преступники просились в туалет или хотели пить. Отвратительно воняли первые утренние сигареты дежурных, в камерах кряхтели, сморкались, топали, ругались между собой, пока еще лениво. Начинался обычный, как всегда чудовищный, грязный и серый милицейский понедельник.

Таких, но уже тюремных понедельников в жизни Эди-бэби было бы еще очень много, но если тебе везет, то тебе везет в этой жизни. Эди-бэби тупо сидел на лавке в камере, справа от него сидел толстый дядя Федя, жлоб, арестованный ночью за то, что бегал с топором за собственной женой, а слева — какой- то парень, которого «взяли ни за что». Эди-бэби знал, что 90 % личностей, оказавшихся во всякий понедельник утром в милицейских камерах, ответят, что их взяли ни за что. Эди-бэби сидел, а судьба в виде отдохнувшего, свежего, только что вернувшегося из отпуска майора Ивана Захарова уже приближалась к нему, сопровождаемая подобострастным дежурным с приходной книгой в руках. После отпуска майор был полон решимости наконец навести порядок в своем отделении. Обычно он опускался до грязной работы проверки арестованных собственной персоной едва ли раз в месяц.

Парень, арестованный ни за что, оказалось, поджег небольшой девятиэтажный дом. И были свидетели. Когда дошла очередь до Эди-бэби, он, как и полагалось, встал и сказал майору свое имя и фамилию — Эдуард Савенко.

Майор Захаров посмотрел на бледного юношу вопросительно, словно пытаясь что-то вспомнить, и затем спросил Эди-бэби:

— Ты не Вениамина Ивановича сын ли будешь?

Эди-бэби был сыном Вениамина Ивановича. Пожалуй, это был единственный раз, когда сыном Вениамина Ивановича оказалось выгодно быть. Майор ушел, но, когда через два часа Эди-бэби вызвали в кабинет начальника Краскозаводского отделения милиции майора Захарова, там уже сидел его отец. Отец, оказалось, даже и не знал, что курсант Захаров стал майором милиции и что он живет и работает в Харькове.

Затем мощные руки провидения извлекли из дела

«Э.Савенко и В.Горкун — вооруженное нападение на сотрудника милиции, члена народной дружины Д.Краснопевцева, с последующим ножевым ранением Д.Краснопевцева» основную улику — финку Горкуна, — и брезгливо передали ее Вениамину Ивановичу на память. Вениамин Иванович, должно быть, возненавидел Эди-бэби за то, что ему в первый раз в его сознательной жизни хорошего и честного человека пришлось использовать «служебные связи» в личных целях. Во всяком случае, с той поры у них с Эди-бэби вовсе не стало отношений. Из сына и отца они сделались соседями по комнате.

Майору Захарову было не так легко уладить это дело. Д.Краснопевцев лежал в больнице, и семья его требовала удовлетворения. Что сделал старый товарищ Вениамина Ивановича, чтобы заткнуть им глотки, Эди-бэби не имеет понятия. Однако грядущие по меньшей мере пять — семь лет в тюрьме, не помогло бы и его малолетство, свелись для Эди-бэби в конце концов к пятнадцати суткам, которые они вместе с Горкуном должны были провести все в том же Краснозаводском парке под присмотром старого милицейского старшины, убирая мусор и роя оросительную канаву. На деле же, так как Эди не мог пошевелить рукой без того, чтобы у него не болели все кости, отбитые ему милиционерами, он и Горкун оставались в камере, и тот целыми днями рассказывал Эди-бэби про Колыму и еще про то, как он спас Эди-бэби, и курил.

По Горкуну выходило, что его, Горкуна, не били и он сидел себе на скамеечке в вестибюле подпункта милиции в Краснозаводском клубе, спокойно, но, увидев, что мусора, озлобленные на Эди за их товарища, серьезно вошли в раж и вот-вот забьют малолетку, решил вмешаться.

— Тебя, — сказал Горкун поучительно, — мудака, решил спасти. Вообще-то по закону Колымы — ты умри сегодня, а я завтра. Человек человеку — волк, понял? Но после истории на танцплощадке оказалось, что ты вроде как мой кореш, хоть я тебя знать не знал. А по второму закону Колымы кореша нужно выручать — кровь из тебя вон! И я стал базлать во всю мочь: «Суки поганые! Забьете пацана! Он же пацан еще! Фашисты ебаные! Фашисты!» Ору я, — продолжал Горкун, — во всю мочь легких, а они внимания не обращают, бьют тебя всей кодлой. Тогда я встал, подбежал к ним и как врежу лейтенанту в кадык! Тут они отвлеклись от тебя и на меня набросились. Но я зэк опытный, — сказал Горкун гордо. — Меня столько били, пацан, ты даже не представляешь. Я знаю, как себя вести… Потом, что им меня бить, я человек конченый, я три срока оттянул, бей не бей. Я, бывало, каждую неделю себе вены ложкой вскрывал, стены им в лагере красил… Протестовал. Мне все равно опять в тюрьму. Так что они скоро остановились…

Эди-бэби не мог проверить слова Горкуна, но он ему поверил. Не потому, что он считал лысого Виктора Горкуна прекрасным Робин Гудом, всего убедительнее для Эди звучало как раз циничное замечание Горкуна о том, что ему пришлось вступиться за Эди только потому, что Эди навязался ему в кореши. Горкун оказался формалистом. Кодекс урки обязывал его ударить лейтенанта. Он ударил. Когда их выпустили, Эди и Горкун не пошли по домам, а приехали к гастроному номер семь и выпили за счастливое избавление. Но Горкун так никогда и не узнал о большой дружбе курсантов Ивана и Вениамина. Горкун считал, что ему и Эди-бэби несказанно повезло, что мусора запутались в своих бумагах.

Эди-бэби возвращается на сборное место, и, конечно, ребята, уже там. И Кот, и Лева, и Саня, и, кроме них, еще два парня — Славка Бокарев и Голливуд. Кот и Лева, дополняя друг друга, рассказывают со всеми подробностями историю поимки солдатского главаря, а Саня любовно рассматривает у себя на руке большие золотые часы.

— Нравятся котлы? — спрашивает он подошедшего Эди-бэби, слегка улыбаясь.

— Откуда они у тебя? — удивляется часам Эди, впрочем уже начиная что-то понимать.

— Сержант подарил, — говорит Саня. — Мне, сказал он, они все равно ни к чему, утеряю, а тебе, Красный, часы пригодятся. — Саня довольно хохочет.

— Настоящие золотые? — спрашивает Эди.

— А то нет? — отвечает Саня. — Ну как, доставил? — спрашивает он Эди.

— Ну, я довел их до отделения, как ты просил, и слинял, — пожимает плечами Эди.

— Правильно, — поощряет его Саня. — Такие котлы в магазине стоят две пятьсот. Значит, я смогу загнать их черножопым на рынке за тыщу верняк, может, даже больше. А хуля мусора могут мне дать, а? Грамоту на жопу? Ну их на хуй с их благодарностью.

— А я и не заметил, когда ты их снял, — уважительно говорит Эди.

— По дороге, когда мы уже вели его. Я-то сразу приметил, что на руке у него золото, но хотел, чтоб не только на нас думали. Теперь, ежели что, у них и грузин будет под подозрением. Потом в такой драке и свалке, может быть, он их сам потерял. Свалились, — произносит Саня невинно. И опять смеется.

Теперь Эди-бэби понятно, почему ребята отказались от триумфа, от возможности въехать в милицию на белом коне.

Деньги, конечно, важнее. Хотя, будь решение за Эди-бэби, он бы, пожалуй, выбрал триумф. За одно удовольствие лицезреть майора Алешинского, пожимающего руку Эди-бэби и обращающегося к нему со словами благодарности, он отказался бы от своей доли в часах. А Зильберман! Утереть нос еврею Зильберману-Мегрэ — мечта Эди-бэби. Прийти к нему в кабинет, сесть, развалясь на стуле, закурить и начать лениво: «Вчера, когда я разговаривал с майором…» Или: «Я и майор Алешинский…» Эди улыбается. Зильберман с ума сойдет от удивления.