Затем она продолжила свой рассказ с того места, где остановилась.

Позднее я еще раз просмотрела фотографии. Хотя, намеренно их уронив, она нарушила порядок, в котором они лежали на столике, мне не составило труда вычислить ту единственную, которая произвела на нее столь сильное впечатление. Среди этой однообразной серости явно выделялся только один снимок. Я присела на край постели, вспоминая момент, когда он был сделан: луч солнца, ненадолго прорвавшийся сквозь завесу туч и высветивший мальчика, который застыл по стойке «смирно», будто специально позируя перед фотокамерой и чувствуя, что стоит ему чуть-чуть шевельнуться, и непослушная каска сползет набекрень.

Что привлекло ее в этой фотографии? Я попыталась разглядеть детали заднего плана, но полуразрушенный дом представал лишь бесформенным серым пятном за правым плечом мальчика. Ближе к нему более-менее отчетливо виднелись только решетчатое ограждение стройки и уголок желтого запрещающего знака.

Может, ее заинтересовал сам мальчишка?

Я потратила полчаса на изучение фото, но так и не приблизилась к разгадке и в конце концов спрятала его в ту же книгу, где лежал снимок моей призрачной сестры: вспыхнувшая пустота в раме старинного зеркала.

За исключением этих эпизодов с фотографиями и воображаемым сожжением «Джен Эйр», мало что прорывалось извне под опустившийся на меня плотный покров истории мисс Винтер.

Да, помнится, был еще кот. Быстро усвоив, что я не соблюдаю никакого суточного режима, он мог в любое время поскрестись в мою дверь в твердой уверенности, что здесь его примут, погладят и угостят остатками рыбы или яичницы. Он завел привычку сидеть на моем столе, наблюдая за тем, как я работаю. Я могла часами не отрываться от записей, блуждая в темном лабиринте истории Виды Винтер, но при этом меня ни на секунду не покидало ощущение его присутствия рядом, а когда я совсем уже забывала себя, именно кошачий взгляд проникал в лабиринт и оказывался той путеводной нитью, которая помогала мне вернуться в свою комнату, к моим карандашам, листам бумаги и точилке. Иногда кот спал на моей постели, и я держала шторы приоткрытыми, чтобы он, проснувшись ночью, мог посидеть на подоконнике, наблюдая за таинственными движениями во тьме, неразличимыми для человеческого глаза.

И это все. Кроме упомянутых событий, мне больше нечего вспомнить. Все остальное – это бесконечные сумерки и история.

Изабелла исчезла. Эстер исчезла. Чарли исчез. Теперь мисс Винтер поведала мне о новых потерях.

Я сидела на чердаке, привалившись спиной к скрипучей перегородке. Я наваливалась на нее изо всех сил, а потом отпускала. Перегородка скрипела и прогибалась. Снова и снова. Я искушала судьбу. Интересно, думала я, что случится, если упадет эта стенка? Рухнет ли вслед за ней вся крыша? А перекрытия ниже? Я представляла себе массу черепицы и стропил, пробивающую полы и уносящую вниз кровати и прочую мебель, как во время землетрясения. А что будет потом? Как далеко зайдет это падение и где оно остановится? Я раскачивала стенку, дразнила ее, провоцировала на падение, но она не падала. Меня удивляла такая стойкость в мертвой, насквозь прогнившей стене.

В другой раз я проснулась среди ночи от какого-то звука. Он уже угас, но я продолжала всем телом ощущать его отголоски. Я выскочила из постели и помчалась на лестницу. Эммелина следовала по пятам за мной.

Мы выскочили на галерею одновременно с появлением Джона, который спал на кухне и также был разбужен странным звуком. Вот что мы увидели: в центре холла стояла Миссиз в ночной рубашке и смотрела вверх. У ее ног лежал большой камень, а в потолке над ее головой зияла дыра. В воздухе висело густое облако пыли. Клубы ее кружились, частью поднимаясь, частью опускаясь, словно не могли определиться, где им осесть и оседать ли вообще. Куски штукатурки и дерева продолжали сыпаться сверху со звуком, напоминающим дробный топот мышиных лапок; я чувствовала, как Эммелина позади меня подпрыгивает всякий раз, когда кирпич или доска обрушивались на потолок над нашими головами.

Каменные ступени были холодными, а щепки и острые осколки кирпичей впивались в босые пятки, когда я спускалась по лестнице. В эпицентре этого разгрома, окутанная клубами пыли, стояла Миссиз, похожая на привидение. Пыльно-серые волосы, пыльно-серые руки и лицо, пыльно-серые складки ее длинной ночной рубашки. Она стояла неподвижно и смотрела вверх. Я стала рядом с ней и взглянула туда же. Мы видели дыру в потолке, а над ней еще одну такую же и еще одну этажом выше. Мы видели клочья обоев в спальне второго этажа, голую обрешетку на третьем и бледно-серые стены в мансарде. А над всем этим, прямо над нашими головами, мы видели дыру в крыше и ночное небо. Звезд видно не было.

Я взяла ее за руку.

– Идем, – сказала я. – Ни к чему тут стоять.

Я повела ее прочь, и она слушалась меня, как малое дитя.

– Я уложу ее в постель, – сказала я Джону.

Он кивнул и сказал: «Да». Голос его звучал глухо и пыльно. У него едва хватало сил смотреть на Миссиз. Он медленно поднял руку, указывая на пробитый потолок. Это был жест утопающего, подхваченного сильным течением и уже смирившегося со своей участью.

– Я это поправлю, – сказал он.

Спустя час, когда Миссиз была уже умыта, переодета в чистую рубашку и уложена в постель, я застала Джона там же, где его оставила. Он замер, не сводя взгляда с точки, в которой недавно стояла Миссиз.

Когда на следующее утро Миссиз не появилась на кухне, я отправилась ее будить, но она уже не могла проснуться. Ее душа покинула нас, улетев через дыру в крыше.

– Мы ее потеряли, – сказала я на кухне Джону. – Она умерла.

Выражение его лица не изменилось. Он по-прежнему смотрел в пространство, словно не расслышал моих слов.

– Да, – наконец произнес он почти беззвучно. – Да.

У меня было такое чувство, что наш мир пришел к концу. Мне хотелось только одного: сидеть неподвижно, как Джон, ничего не предпринимая и глядя в никуда. Но время отнюдь не остановилось. Я слышала стук своего сердца, отмеряющего секунду за секундой. Я испытывала все возрастающие голод и