Рано или поздно слухи об этой «интрижке» (как ее со смаком именовали деревенские) должны были достичь ушей Миссиз. Когда это наконец случилось, старая женщина была возмущена и поначалу решительно отказалась верить, что Эстер – ее Эстер – способна на такие поступки. По прибытии домой она пересказала эту «клевету» Джону и в ответ услышала подтверждение из его уст. Джон напомнил ей, что в тот самый день он ездил к доктору забирать Аделину. Он лично общался со служанкой вскоре после случившегося.

– Сама посуди, – говорил он Миссиз, – когда б не этот конфуз, с какой еще стати ей удирать вот так сразу, никого не предупредив?

– Что-нибудь с ее семьей… – упрямо бормотала Миссиз. – Срочное дело…

– Почему же тогда она не прислала письмо? Она могла бы нам написать, если бы собиралась вернуться, верно? Ты получала от нее хоть какую весточку?

Миссиз покачала головой.

– Ну так вот, – заключил Джон с уже не скрываемым удовлетворением, – она сделала то, что ей делать не следовало, и опосля ударилась в бега. Больше она сюда не вернется, тут и думать нечего.

Миссиз продолжала потерянно качать головой. Она не знала, чему верить. Этот мир определенно катился в тартарары.

Один лишь Чарли пребывал в неведении относительно всех этих событий. Правда, и в его быту кое-что изменилось. Полноценные завтраки, обеды и ужины, которые по заведенному Эстер порядку регулярно возникали на подносе под его дверью, сменились корявыми сандвичами, холодными котлетами и засохшими блинами яичницы, приносимыми время от времени, когда Миссиз вспоминала о его существовании. Впрочем, для Чарли это не имело никакого значения. Если он испытывал голод и еда оказывалась под дверью, он мог съесть кусок вчерашней котлеты или черствого хлеба, а если еды под дверью не было, то обходился без нее. Его мучил жуткий, неутолимый голод совсем иного рода. В этом была суть его жизни, и никакие появления или исчезновения Эстер ничего не могли в этом изменить.

Однако изменения, и очень серьезные, все-таки произошли, хотя Эстер была тут совершенно ни при чем.

В усадьбу очень редко, но все же приходили письма; еще реже кто-нибудь вскрывал их для прочтения. Через несколько дней после разговора с Джоном, сославшимся на отсутствие писем от Эстер, Миссиз, проходя через холл, заметила конверты, пылившиеся на коврике под щелью почтового ящика. Она их подобрала и занялась просмотром почты.

Первое письмо было от банкира, предлагавшего Чарли заманчивый инвестиционный проект.

Второе содержало счет за выполненную часть работы по ремонту крыши.

Может, третье письмо было от Эстер?

Нет. Оно пришло из психиатрической лечебницы. Изабелла умерла.

Миссиз ошеломленно уставилась на бумагу. Умерла! Изабелла! Возможно ли это? В письме что-то говорилось о гриппе с осложнениями.

Такую новость нельзя было не сообщить Чарли, но Миссиз пришла в ужас при одной мысли об этом. «Сперва посоветуюсь с Копуном», – решила она и отложила письма в сторону. Но к вечеру, когда Джон сидел за кухонным столом, а она подливала ему свежий чай, в памяти Миссиз уже не осталось и намека на давешнее письмо. Этот эпизод присоединился ко множеству других, вполне сознательно ею прожитых и прочувствованных, но потом напрочь вылетевших из ее слабой старческой головы. А спустя еще несколько дней Миссиз, пронося через холл подгоревшие тосты и бекон – завтрак для Чарли, – вновь заметила те же письма, машинально их подняла и поместила на поднос рядом с едой, при этом ничего не вспомнив про их содержание.

В последующие дни ничего не происходило, только пыль становилась все толще, слой сажи на окнах густел, игральные карты все дальше выползали из распечатанной колоды на столе в гостиной, а Миссиз все чаще и легче забывала о том, что Эстер существует на свете.

В безмятежной тиши тех дней первым, кто проявил беспокойство, оказался Джон-копун.

Он всю жизнь работал под открытым небом и не привык заниматься делами по дому. Тем не менее он знал, что свежий чай следует наливать в предварительно вымытую чашку и что готовую еду негоже класть на тарелку, где перед тем лежал кусок сырого мяса. Он видел, как идут дела на кухне у Миссиз, и прекрасно все понимал. Посему, когда гора грязной посуды в мойке достигала внушительных размеров, Джон засучивал рукава и скрепя сердце брался не за свое дело. Забавно было видеть его в сапожищах и картузе стоящим над раковиной и неуклюже орудующим посудной тряпкой, особенно если сравнить с тем, как ловко и аккуратно он обращался с глиняными горшками для рассады у себя в оранжерее. В последнее время он стал замечать, что количество тарелок и чашек на кухне сокращается, и, если так пойдет дальше, они могут скоро исчезнуть совсем. Куда же девалась вся эта посуда? Первое, что в этой связи припомнил Джон, была картина ползущей вверх по лестнице Миссиз с подносом еды для Чарли. А когда он в последний раз видел ее приносящей сверху пустые тарелки? Это было очень давно.

Джон поднялся к комнатам Чарли и обнаружил перед запертой дверью длинную шеренгу тарелок и чашек. Чарли даже не притронулся ко всей этой снеди, от которой теперь исходил густой неприятный запах. Тучи мух с гудением вились над тарелками. Сколько дней подряд Миссиз таскала сюда еду, не замечая, что предыдущие порции остались нетронутыми? Подсчитав тарелки и чашки, Джон помрачнел. Ему все стало ясно.

Стучать в дверь он посчитал бесполезным. Вместо этого он сходил в сарай и принес оттуда брусок дерева, достаточно увесистый, чтобы послужить в качестве тарана. Грохот ударов в дубовую дверь, треск дерева и скрежет петель, выдираемых из косяков, были достаточно громкими, чтобы привлечь туда всех нас, включая даже Миссиз.

Когда наполовину сорванная с петель дверь наконец распахнулась, мы услышали басовитое жужжание мух, а из комнаты потянуло таким страшным зловонием, что Эммелина и Миссиз попятились обратно к лестнице. Джон прикрыл рот ладонью и сильно побледнел.

– Стой на месте, – приказал он мне и вошел внутрь.

Я последовала за ним, держась на два-три шага позади.