Когда он обернулся к Изабелле, той уже не было, и только ее смех донесся из темноты – ее смех и низкий рокот голоса Роланда. Ладно, он свое возьмет. Чуть попозже. Она еще не раз поплатится за эти шутки.
А сейчас ему срочно нужна была жертва, чтобы дать выход своим чувствам.
И он снова повернулся к Сибилле.
То лето было заполнено пикниками. Для Чарли оно вдобавок было заполнено сибиллами. Однако для Изабеллы существовал только один Роланд. День за днем она ускользала от Чарли и отправлялась куда-то на велосипеде. Чарли так и не удалось выяснить, где встречается эта парочка, – ему было не угнаться за сестрой, когда та летела прочь в сверкании велосипедных спиц, а длинные волосы дразняще развевались у нее за спиной. Иногда она возвращалась уже затемно, а порой гуляла всю ночь напролет. Когда Чарли разражался бранью, она отвечала ему смехом, а то и просто отворачивалась, словно его тут не было. Он пытался применить силу, нанести ей травму и даже изувечить, но всякий раз она, как вода, проскальзывала меж его пальцев, и он наконец-то начал понимать, насколько их прежние игры зависели от ее желания и готовности в них участвовать. Его сила не могла тягаться с ее ловкостью и умом. Он был беспомощен, как боров, подвергшийся нападению пчел.
Изредка она все же внимала мольбам Чарли и на час-другой предоставляла себя в его распоряжение, создавая иллюзию, будто их отношения возвращаются на круги своя. Но это была именно иллюзия, в чем он скоро убеждался; а ее исчезновения, возобновлявшиеся после таких «интерлюдий», заставляли его страдать еще сильнее.
Эти страдания лишь ненадолго заглушались его утехами с какой-нибудь сибиллой. Первую из них ему подсунула сестра, но по мере того, как она все больше увлекалась Роландом, Чарли начал заводить связи самостоятельно. Однако он не обладал способностью Изабеллы устраивать свои дела втайне от всех; после одной из его выходок мог разразиться скандал на всю округу, и тогда Изабелла сердито сказала ему, что, если он намерен продолжать в том же духе, ему следует переключиться на женщин иного круга. И он послушно перешел от наследниц аристократов к дочерям фермеров, лесников и ветеринаров. Сам он не почувствовал особой разницы, но местное общественное мнение заметно успокоилось.
Сколь бы частыми ни были эти периоды забытья, проходили они моментально. Ужас в глазах, синяки на теле и окровавленные бедра девиц исчезали из его памяти сразу же, как только он отводил от них взгляд. Ничто не могло избавить Чарли от главного чувства всей его жизни: страсти к Изабелле.
И вот как-то утром на исходе лета Изабелла пролистала чистые страницы в своей записной книжке- календаре и подсчитала дни, а потом с задумчивым видом убрала книжку в ящик стола. Приняв решение, она спустилась на первый этаж и вошла в отцовский кабинет. Отец поднял голову:
– Изабелла!
Он был рад ее видеть. С тех пор как дочь стала много времени проводить вне усадьбы, он был особенно признателен ей за каждый такой визит.
– Милый папа! – сказала она с улыбкой.
Он почувствовал в ней какую-то перемену и насторожился.
– Мне кажется, ты что-то затеваешь. Я не ошибся? Она направила взгляд в дальний угол комнаты и снова улыбнулась. Затем, все так же глядя в пустой угол, объявила отцу о своем отъезде.
Он не сразу понял, о чем она говорит. А поняв, ощутил тяжелые удары пульса в висках; взор его застлала пелена. Он прикрыл глаза, но в голове продолжали извергаться вулканы и взрываться падающие метеориты. Когда эти катаклизмы утихли и его внутренний мир обратился в голую и молчаливую пустыню, он открыл глаза.
Что он наделал?!
В руке его был зажат локон волос с окровавленным кусочком скальпа на одном конце. Изабелла стояла, прижавшись спиной к двери. Под одним из ее прекрасных зеленых глаз наливался синяк, щека покраснела и вздулась. Струйка крови стекала от корней волос на бровь и по ней огибала глазницу.
Отец пришел в ужас от себя самого и от вида дочери. Не в силах издать звук, он отвернулся, и она так же безмолвно покинула комнату.
Потом он просидел несколько часов, вертя в руках золотисто-каштановый локон, все туже и туже накручивая его на палец, пока он, свившись в подобие шнурка, не впился глубоко под кожу. Боль от поврежденного пальца очень медленно доходила до его сознания, и когда это все же произошло, он разрыдался.
Чарли в тот день отсутствовал; он вернулся только к полуночи. Найдя комнату Изабеллы пустой, он начал бродить по дому, каким-то шестым чувством угадывая, что произошло несчастье. Нигде не обнаружив сестры, он наконец зашел в кабинет отца. Один только взгляд на этого человека с посеревшим лицом сказал ему все. Отец и сын несколько мгновений молча смотрели друг на друга, но даже общее горе их не объединило. Никто из них не мог помочь другому.
У себя в комнате Чарли сел в кресло у окна и провел в нем остаток ночи – застывший силуэт в прямоугольнике лунного света. Лишь однажды он приподнялся, чтобы извлечь из ящика стола пистолет, добытый им посредством банального вымогательства у местного браконьера. Два или три раза он подносил дуло пистолета к своему виску, но после паузы оружие медленно опускалось ему на колени.
В четыре часа утра он отложил пистолет и вместо него взял длинную штопальную иглу, давным-давно – лет десять назад – украденную им у Миссиз и с той поры не раз побывавшую в деле. Он закатал штанину, спустил носок и пунктиром обозначил на коже ноги очередную надпись. Плечи его вздрагивали, но рука двигалась твердо, когда он по пунктиру выцарапывал на кости голени слово «Изабелла».
А Изабелла к тому времени была уже далеко. Из отцовского кабинета она прошла в свою комнату, задержалась там на несколько минут и после спустилась на кухню. Здесь она неожиданно крепко – что за ней прежде не водилось – обняла Миссиз, а затем выскользнула через заднюю дверь и садовой тропой направилась к калитке в каменной ограде усадьбы. Зрение Миссиз к тому времени уже сильно сдало, но она научилась угадывать движения людей по едва уловимой вибрации воздуха. И она почувствовала секундное колебание, крохотную паузу в движениях Изабеллы, прежде чем та закрыла калитку с противоположной стороны.
Когда Джордж Анджелфилд удостоверился, что Изабелла ушла, он заперся в своем кабинете, не принимая пищу и посетителей. Из последних объявлялись только священник и доктор, получившие от ворот поворот. «Скажи своему Богу, пусть катится ко всем чертям!» и «Дайте же раненой твари спокойно
